Радость и страх
Шрифт:
Однажды Бонсер сам пригласил ее в "Масоны" к чаю, но забыл об этом и не вернулся вовремя. И Нэнси, зная, что Гледис Хоуп тоже отсутствует, и подозревая, что они где-то вместе, не может заставить себя уехать домой. В семь часов она еще бродит между кучами шлака за гаражом, прячась от людей, глотая слезы, как вдруг слышит удивленный возглас Табиты: - Маленькая моя! А я думала, ты давно дома.
Девочка пожимает плечами.
– Отстань ты от меня.
– Но, Нэн, милая, ты знаешь, который час? Поди сюда, у тебя ленточка развязалась.
Нэнси, зажатая
Табита, привыкшая видеть ее спокойной и очень сдержанной, не верит своим ушам.
– Ты что сказала?
– Сказала "уйди".
– Разве можно так разговаривать с бабушкой?
– А мне что? Я тебя ненавижу. Только все портишь.
В ее разъяренном взгляде Табита читает неподдельную ненависть. А Нэнси вдруг ныряет у нее под рукой и пускается наутек, в поле.
Табита поражена, откуда в ней такая жестокость и непокорство, испугана ее истерическим тоном. Она чувствует, что девочке плохо. Полчаса спустя, когда уже темнеет, а Нэнси как в воду канула, она начинает воображать всякие ужасы. Она звонит в Эрсли, спрашивает, вернулась ли Нэнси. Голос Родуэла отвечает, что дома ее как будто нет.
– Но вы не волнуйтесь, миссис Бонсер, она у нас особа самостоятельная.
– Можно попросить мистера Джона Бонсера?
– осведомляется Табита ледяным голосом.
– К сожалению, его нет дома. Что-нибудь передать?
Табита вешает трубку, а через полчаса Джон приезжает автобусом. На этот рае выходка Нэнси серьезно его встревожила.
Мать и сын вместе ищут девочку в поле и ближней роще. Табита зовет ее резким, требовательным голосом, а Джон - вежливым тенорком, в самом звуке которого - отсутствие какой-либо надежды на отклик.
Наконец их самих спасает горничная из отеля. Звонили из Эрсли. Нэнси дома, всю дорогу прошла пешком.
– Я знал, что с ней ничего не случится, - говорит Джон, жалея, что напрасно потратил время.
– Но с ней что-то уже случилось, Джон, что-то очень неладное.
– После пережитого страха Табита дает волю гневу.
– Чтобы девочка в ее возрасте вела себя как маленькая дикарка... Конечно, ее никогда не учили считаться с другими. Мистера Родуэла, видимо, вполне устраивает, что она растет как сорная трава.
– Родуэл не виноват, - вздыхает Джон.
– А сюда ее тянет неудержимо.
– Лучше уж ей проводить время здесь, чем в Эрсли на улице.
Табита отказывается признать, что "Масоны" для Нэнси вредны. На ее взгляд, дружба между Нэнси и дедом обоим делает честь. Табита - дитя той простодушной эры, когда всякая дружба, всякая любовь, даже беззаконная, считалась похвальной, пока не оборачивалась бедой.
– Не мне это отрицать, - отвечает Джон, словно ведет научный диспут, а не просто размышляет над ситуацией, слишком сложной для того, чтобы составить о ней четкое суждение.
Он отказался поесть или хотя бы выпить - возможно, не желая встретиться с отцом - и ждет, когда шофер Табиты отвезет его домой.
Моросит холодный зимний дождь, и они стоят под крышей на крыльце Амбарного
– Нет, - говорит Джон.
– Слишком уж много неизвестных в этой задаче.
Табита, раздраженная этим пустым резонерством, внимательно смотрит на сына - в этом непривычном освещении ясно видна его плешь, круглится высокий выпуклый лоб, а глаза тонут в глубоких впадинах, - и ее охватывает нестерпимая жалость. "Господи, да он уже устал жить, он старик!"
И ей кажется, что Джон нуждается в помощи еще больше, чем Нэнси. Она негодует: - Что Эрсли плох, это-то мы знаем. Он тебя губит. Не понимаю, почему ты за него так цепляешься. Ведь здесь тебя неспособны оценить. Здесь вообще не разбираются в людях.
И Джон, который на четвертом десятке опять стал с матерью ласков и некритичен, как в детстве, отвечает печально и доверчиво: - Но я пробовал куда-нибудь перебраться, мама. В прошлом году подавал заявление в Лондонский университет, но меня не утвердили.
Он улыбается ей, точно говоря: "Напрасно ты думаешь, что я такой уж великий ученый". Табита поражена. Она не представляла себе, что Джона могут где-то не взять на работу. Наступает молчание. Сетка дождя в белом свете лампочки, звук падающих капель словно замкнули их в этом уединенном уголке, где можно только размышлять о далеком, безнадежно огромном мире.
– Это все из-за Эрсли!
– восклицает Табита.
– Они воображают, что, если человек работал в Эрсли, значит, он плох.
– Нет.
– Джон все еще улыбается, теперь уже дождю, опаловым ожерельем протянувшемуся вдоль навеса крыльца.
– Дело в том, мама, что я немножко отстал от века. Моя философия сейчас не в моде. В данное время самый ходкий товар - это так называемый логический позитивизм, а я им не торгую.
– Ты что же, хочешь сказать, что и в философии бывают моды?
– Очень даже бывают. И всегда будут, так же, как на туфли... или на машины.
– Он кивает на десятилетней давности "роллс", только что появившийся на дороге за узкими железными воротами.
– Материал всегда один и тот же, и крепкие старые, на совесть сработанные модели по-прежнему будут сходить с конвейера и служить при любой погоде. Но чтобы поразить воображение публики, требуется новый стиль, чем чуднее, тем лучше. А я был слишком занят преподаванием, изобретать сенсации мне было некогда. Ну, спокойной ночи, мама, не выходи на дождь.
Но Табита провожает его до машины. Она волнуется, сердится.
– Ты сам знаешь, что это неправда. Просто умничаешь. А правда в том, что ты размазня, пальцем не хочешь пошевелить.
– Вот и я говорю, мама, в коммерсанты я не гожусь. А в Эрсли, пожалуй, и в самом деле слишком напирают на коммерцию.
И он откидывается назад на глубоком сиденье с видом человека, уже смирившегося с жизненным крахом.
Табита в бешенстве. Она чувствует, что сын идет ко дну. Проблеск надежды вселяет в нее только то, что он, оказывается, хотя бы пробовал вырваться из Эрсли.