Радость и страх
Шрифт:
Философ смущен, чувствует, что запутался, и пытается сохранить умный вид. Он произносит: - Конечно, доискаться до истины порой нелегко. Потом, чтобы скрыть замешательство, придвигает к себе чашку с чаем. Но чай расплескивается на блюдце.
103
Вдруг он видит: в комнате появилась Табита и энергично пробивается к нему. Она вошла в разгар спора, и в глазах ее неистовство. Как всегда, она в черном, отчего кажется тоненькой, как девочка, но походка подрагивающая, губы шевелятся, а на скулах красные пятна, словно она горит в лихорадке.
– Мама!
– Они целуются.
– Вот хорошо, что приехала!
– Как ты им позволяешь?
– Голос резкий, сердитый.
– Они же над тобой смеются.
Джон улыбается.
– Планирование, знаешь ли, неплохая вещь. Мне просто хотелось доказать им... А впрочем, ладно. Как твое здоровье?
– Но почему они такие жестокие, всем желают зла? Бедные эти старухи в Броке, теперь их сгонят с насиженного места.
Видя, что Табита привлекла всеобщее внимание, Джон предлагает ей выйти погулять в сквере. Ему и самому вдруг стало здесь невтерпеж.
– Пойдем, там прохладнее.
– Но отвлечь Табиту не так-то просто. Она гневно озирает собравшихся.
– Ни религии, ни доброты, вот в чем горе. Бога забыли, росли как дикари.
В наступившей тишине эти слова четко прозвучали на всю комнату.
– Хуже дикарей!
– выкрикивает резкий голос, дрожа от собственной дерзости. Дикари хоть каких-то богов признают.
– Пошли, пошли, мама.
– И он чуть не силком уводит ее из дому. Он с облегчением чувствует, что от ее волнения сам почти успокоился, остался только горький осадок.
Они под руку переходят улицу и вступают в сквер. Весенний вечер выдался теплый, но пасмурный, и на дорожке, затененной деревьями, царит зеленый полумрак. С центральной лужайки доносятся крики и смех играющих детей, и этот полумрак между рядами деревьев, окаймляющих дорожку, как колонны нефа в соборе, кажется особенно уединенным и мирным. Джон прижимает к себе локоть матери, ощущая, что сейчас они заодно, оба изгнанники и сочувствуют друг другу.
– Ты не сердись на этих ребят, они подрастут. К сорока годам чуть не все станут закоснелыми консерваторами.
Но Табита еще дрожит от гнева.
– Зачем ты вообще с ними разговариваешь? Ох, хоть бы уж скорее кончился этот триместр.
– Почему именно этот?
– Потому что это твой последний триместр в здешнем отвратном колледже.
– Ах да, ты про святого Марка.
– Я из-за этого и приехала. Ты им написал? Нужно это сделать не откладывая.
Короткая пауза. Они медленно идут дальше, с каждым шагом вспугивая воробьев, которые, кажется, готовы драться и спариваться, пока на них не наступишь. Табита, вдруг почуяв неладное, восклицает: - Не написал! Так я и знала, что будешь тянуть.
– Нет, я написал.
– И то слава богу!
– Но письмо еще не отправил.
– То есть как? Почему?
– Сам не знаю. Надо полагать, когда дошло до дела, не захотелось уезжать из Эрсли.
– Не мог ты полагать такие глупости. Нет, просто у тебя ни на грош честолюбия. Где письмо? Давай сейчас же его опустим.
Но Джон медленно бредет дальше и думает: "Да, выходит, что уезжать мне не хочется. Здесь, конечно, не сладко... неохота, видно, сниматься с места. Суть, надо полагать, в том, что здешняя работа мне по душе... в каком-то смысле". Обдумав эту свою догадку, он говорит уже более уверенно: - Понимаешь, мама, студентов у меня не так уж много, но они особенные, вероятно, самые лучшие и по-настоящему увлечены. А в Эрсли без этого нельзя, ведь им все время твердят, что философия - гиблое дело. Здесь к этому особое отношение, совсем не то, что в Оксфорде или Кембридже. Килер называет нас аванпостом, и здесь действительно чувствуется атмосфера границы - предельная серьезность, верность несмотря ни на что.
– Он улыбается какому-то воспоминанию.
– Да, прямо-таки герои. Пусть все это немножко наивно, но... Может быть, в другом месте все покажется
– И, захваченный своей мыслью, он доверчиво продолжает: - Ты, возможно, считаешь, что я говорю вздор, что я попросту увяз в болоте - в духовном болоте. Но это, пожалуй, и неплохо. Вытащи я себя из болота, я бы, может, развалился на части.
Но на лице Табиты он читает только безнадежность. И ему ясно, что ей никогда его не понять - не понять ту битву, которую он ведет без устали и без оглядки, и какая это заманчивая цель - уберечь молодое сознание, еще любознательное, ищущее, искреннее, от врага - от страшной тьмы огульного неверия и стандартизации. Он тихонько вздыхает и прижимает к себе ее локоть.
– Не волнуйся ты за меня, мама.
– Да как же мне не волноваться, когда ты на глазах себя губишь, и так нелепо.
– Слезы бегут у нее по щекам.
– Это же чистая нелепость, это упрямство. Ты что, слепой? Как тебе может здесь нравиться? Здесь все у вас плохо. Кит - ты же знаешь, она слабая, она всецело под влиянием Родуэла. И Нэнси, бедная крошка, некому ею заняться.
– Дорогая мама. Кит - безупречная жена.
– Ничего подобного, она тебя в грош не ставит. Считает, что ты ни на что не годен, и притом по моей вине. Ах, почему я не поверила Джиму? Оксфорд тебя сгубил.
Он утешает ее. Уверяет, что ему хорошо. Говорит, что будет вечно ей благодарен за то, что дала ему образование.
– Господи, да без этого я мог бы стать вторым...
– Он хотел сказать "Родуэлом", но не произносит этого имени, чтобы не вызвать новой вспышки. Но Табита уже на грани истерики, и он рад, когда удается наконец усадить ее в машину. И тут она прощается с ним долгим поцелуем, в котором и жалость и мольба.
– Прости меня, Джонни.
– Но, мама, милая, ты для меня сделала все, что в человеческих силах.
Она мотает головой и, прижав к глазам платок, откидывается на подушки сиденья. Машина отъезжает, и Джон со вздохом облегчения поворачивает к дому. А впрочем, нет. Хватит с него на сегодня и Родуэла, и его учеников. И он опять бродит под деревьями сквера, удивленно думая: "Ведь это верно, я действительно обязан ей всем самым главным. Но как сделать, чтобы она это поняла? Не внушить ей этого, хоть ты тресни".
104
"Это все Кит, - решает Табита, возвратившись в Амбарный дом.
– Потому он и не хочет уезжать, это она его отговорила. А мне он сказать правду не может, стыдно признаться, что он под каблуком у этой дряни. Да, Кит его погубила, и Нэнси тоже". И ее ненависть к невестке растет с каждым днем.
Когда на пасхальные каникулы Нэнси, как обычно, отправляют в Челтнем к незамужней тетке, Табита думает: "Эта женщина готова убить родную дочь, лишь бы не подпускать ее ко мне".
Когда на пасху Кит и Джон, как всегда, уезжают в Уэльс с компанией альпинистов, Табита, как всегда, делает выводы: "Знает ведь, что Джон боится высоты. А ей что, пускай хоть разобьется насмерть. Она тогда утешится с Родуэлом".
И когда из Уэльса приходит телеграмма: "Ничего страшного, не верь газетам, целую" - к ее испугу примешивается злорадство. "Чуяло мое сердце, что случится несчастье. Что она в конце концов убьет Джона".
И, несмотря на протесты Бонсера - у него расстройство желудка и он желает, чтобы за ним ухаживали, - тотчас едет в Уэльс. Джона она застает в постели с простудой. А несчастье все же случилось: один из туристов упал и сломал ногу; остальные пошли к нему на выручку, но не успели вернуться засветло и провели ночь в горах, в мокром тумане.