Рама для молчания
Шрифт:
Мы же рассказываем не про месяц на небе и не про месяц календарный. Ведь случилось все описанное не в один месяц. Мы выбрали именно эти дни не потому, что они чем-то примечательны, а, напротив, потому, что они типичны. К тому же здесь описаны только те, как правило, выходные дни, которые соавторы – Е. и М. (так мы для краткости будем впредь себя именовать) – проводят вместе. Это очерк нашего семейного быта и нравов в те месяцы, когда неласковый среднерусский климат дает возможность жить в тверской деревенской глуши. В наши любимые месяцы…
Непреходящую моду на брюзжанье сформулировал когда-то Грибоедов: гоненье на Москву. Со всех сторон слышишь нытье: это город не для жизни, смог, пробки и вообще каменные джунгли. А мы любим Москву и даже гордимся, что обитаем в самом ее центре, откуда давно выселили три четверти исконного населения по бывшим пригородам, сохранившим сельские названия: Тропарево, Кузьминки, Отрадное, Крылатское… Да мы и сами грешны, лукаво провозгласив, будто настоящая жизнь в деревне Устье, там, где речка Дёржа впадает в самое Волгу, а в Москве – зимовка. Нет, в Москве тоже настоящая жизнь, да еще какая! Но не будем растекаться,
Однако ж стоит переехать мост через Москва-реку – перед вами распахивается такой простор, что и не вобрать, глаза с жадностью озирают полную юной свежей зелени землю, навстречу летит неохватное небо. Замелькали знакомые указатели: Мансурово – Кострово, Деньково – Гребеньки, Сычево – Чисмена, Зденежье – Бухолово, Румянцево – неизбежное Первомайское.
Каждый год приносит сюрпризы. Только пересечешь границу Московской и Тверской областей, горделиво обозначенную громадным щитом, начинается, по определению местных шоферов, Дорога мужества – и в глубокой асфальтовой колее обнаруживаются новые ямы и ухабы. В Европе переезжаешь из Германии во Францию, и только язык вывесок говорит, что ты переместился из одного государства в другое. А тут – сразу чувствуешь разницу в финансировании и расхищении профинансированного. Ровный асфальт вдруг сморщивается в колеи, раскатанные тяжелыми грузовиками; если утратить бдительность, вот-вот угодишь в яму – дорожную рану, на которую не успели наложить небрежную повязку. Впрочем, не станем клеветать: капитальный ремонт шоссе отодвинул испытания на полтора десятка километров. Бог даст, пройдут годы, и разница вовсе сотрется. Но уж как свернешь с трассы – тут и говорить нечего.
Проселочная дорога в наше Устье на карте Тверской области не обозначена, а местные власти грозятся, что нам вот-вот придется прокладывать новую сквозь чащу леса… Но о проселке этом речь еще впереди.
Самый противный день в году известен уже много лет: это сборы в Москву в сентябре. Он висит над душой с первого зеленого листа, даже с разбухшей почки на березах и осинах, когда впервые вырываемся за просторы Кольцевой дороги. Нет бы радоваться, слава Богу, есть чему, – но, в силу врожденного пессимизма, мы тревожимся о конце блаженства. Осеннее разорение налаженного, обустроенного и усовершенствованного (каждый год – по-новому) деревенского быта заранее вносит смятение. Тем более что при первом же приезде приходится весь праздничный день выволакивать вещи, устраивать каждую на свое место. Ведь убираем поглубже, поукромнее не громоздкие электроприборы или газовую плиту, как большинство односельчан, а то, что имеет ценность эстетическую: домотканые половики, закарпатские глечики и узбекские пиалы, покрывало ручной вязки, плетеное лукошко. Насмешники, которые прагматически прячут вещи солидные, были посрамлены. Когда однажды в наш незатейливый тайничок влезли, почему-то больше всего мы скорбели об украденных вятских игрушках и берестяной солонке, которую как-то купили у олонецких мастеров в Петрозаводске: в ней никогда не отсыревала соль. Какого вора нынче удивишь газовой плитой или дисковым чайником? Они и остались нетронутыми.
Какой ни теплый первый день приезда, а в избе, как в шкатулочке, хранится зима с ее выстуженной сыростью. На подоконниках спят бабочки павлиний глаз – нежно собираем их в ладошку и выпускаем на волю. Они какое-то время будто не верят подаренной свободе, медлят секунду-другую, наконец вспархивают – только их и видели. Удивляемся каждый год феномену: как выжили эти хрупкие существа? Как пронесли теплое свое дыхание сквозь мрак и холода долгой зимы?
Сразу же растапливаем печку еще с осени приготовленными дровами, а сами, не распаковывая московского груза, усаживаемся перекусить на крыльцо. Мы не настолько голодны, чтобы набрасываться на еду, это всего лишь предлог устроиться перед распаханным полем и рощей на пригорке в обретенной внезапно тишине.
Тишина здесь понятие относительное. Ее разрывают на части трель и цокот соловья из зарослей ирги и рябины, клекот галок, что угнездились под стрехой нашей избы, посвист скворца и треньканье синиц.
А дальше как обычно: разборка вещей, мучительное вспоминание, где что лежало и стояло, пылесос, тряпка, взаимные упреки – и так до вечера.
Зато вечером… Вечерами каждый раз новый, не тот, что вчера и что будет завтра, – закат. Тут уж сами себе завидуем… В Москве-то он заслонен двенадцатиэтажным домом, так что западное солнышко попадает в нашу квартиру всего два раза минут на пятнадцать. Около пяти и в девятом часу вечера.М. получил однажды справедливое прозвище Мастер анодированные руки. Е. в безнадежной попытке помочь мужу надорвалась и схлопотала межпозвоночную грыжу. Так что тяжелые работы, неизбежные при жизни на земле, – это не про нас. Слава Богу, работа головой изредка оплачивается, и вместо того чтобы приобретать необходимое, мы все средства бросаем на излишества.
Нормальные люди на кусочке собственной земли разводят огород – по знакомой формуле: «Редисочка своя, лучок свой». Так то нормальные – а мы вместо укропа и огурцов на альпийской равнине (на горку сил не хватило) холим и лелеем цветы модерна – ирисы, лилии, нарциссы. Мы бы и рады вырастить что-нибудь полезное, но, во-первых, полезное требует ежедневного ухода, на который нет ни времени, ни тех же сил, а во-вторых, люди городские, мы так и не научились различать ботву репы и листья сурепки. А потому обречены на помощь более компетентных и умелых людей.
В первые годы нашей жизни в Устье работал мастер на все руки беженец из Южной Осетии Малхаз вместе с братьями Джоном и Тимуром. Он построил нам два сарая, которые получились из задуманного навеса над дровами. Дрова же до сих пор сложены рядком вдоль забора и накрыты рубероидом. Еще он доводил до ума гостевой домик. Потом выяснилось, что это был его первый опыт в строительном деле; домик Малхаз поставил чуть ли не на голой земле, не озаботившись фундаментом. Зато в подарок
Земли у нас теперь вдвое больше, чем при покупке дома. Приращение нашего участка по роковой случайности, а может быть, в силу неосознанного протеста совпало с финансовыми катаклизмами. В дефолт 1998 года, когда все закупали соль, сахар, спички и прочие необходимые в пору катастроф запасы, нам взбрело в голову невеликие наши сбережения бросить на приобретение семи соток заросшей иван-чаем, крапивой и пустырником земли. Хлопоты по приобретению еще трех соток десять лет спустя совпали с обрушившимся на весь мир финансовым кризисом, которому никакие экономисты не прогнозируют конца. Обошлись эти три сотки в полтора раза дороже тех семи, да еще обставлены новыми бюрократическими правилами: лежащее между забором и дорогой пространство, заселенное сорным кустарником и той же крапивой, надо было покупать на аукционе в беспощадной конкурентной борьбе. Правда, конкурента разрешили привести своего. В хождениях по инстанциям утешали мечты о кусочке дикого леса, который станет нашим наравне с газоном. Главным украшением нашей Новой Земли была не тундра, а роскошная береза, раскинувшая широкую крону над всякой мелочью: иргой и робкими осинками. Мелочь эту как не имеющую эстетической ценности вырубили, и тут выяснилось, что царственная береза вся насквозь прогнила и грозит в ураган, на которые щедро нынешнее лето, рухнуть на дом.
Конечно, не сами занимались вырубкой. Пригласили специалистов. За деньги, разумеется. Как у Чехова в «Скрипке Ротшильда»: «Какие страшные убытки!». Они работают с редкими перекурами, обливаются потом, а нам стыдно сесть за компьютер, будто мы в стрелялки играем, а не зарабатываем деньги, чтобы с ними же и расплатиться. А уж книжку открыть тем более неуместно. Устав от безделья, слоняемся, подбирая какие-то веточки – вроде бы для растопки. Да, не только работники из нас никудышные, но и роль помещиков для обоих как-то не очень органична. Ходить и указывать, когда видишь огрехи, и то неловко. Е. вздыхает: хорошо бы иметь управляющего. Была такая должность в старину.
В яму за забором, в которую несколько лет назад упала сломанная бурей береза, и лишь неподъемная часть ствола пересекает ее, швыряются вырубленные стволы и ветви рябин, ирги и осинок, как знамена потерпевшей поражение армии. Лихо горит, поднимая над пламенем ровный столб дыма, что предвещает назавтра ясную погоду.
Работы кончились, батраки уехали, получив гонорар, остался костер.
Не таясь, открываем на террасе ноутбук, любуясь на невидимые еще утром овсяное поле и рощу.
Мы работаем, пишем этот текст, споря о запятых, а костер горит, точнее – тлеет, исходя дымом. Пообедали. Костер дымит, изредка выбрасывая то там, то здесь острые язычки пламени. Почитали вслух «Белую гвардию». Костер дымит. Поужинали. Костер дымит. Хочется погулять, выйти на Волгу, сверкающую золотом закатного неба, но куда уйдешь от огня в пяти шагах от забора? Е., в детстве бывшая свидетелем настоящего пожара в дачном поселке, утверждает, что надо заливать. Да и здесь, в Устье, знойным летом 2003 года мы всей деревней тушили начавшийся лесной пожар над Дёржей и канистрами на машинах возили воду. Пожарного вызвали, конечно, хотя долго пришлось его будить, а когда наконец примчался за 15 километров, выяснилось, что в его бочке нет воды. Впрочем, мы справились своими силами. Сколько канистр понадобится сейчас? – задается вопросом Е. Пока мы раздумываем, мимо нас проезжает еще один работник – к нашим соседям устранять неполадки с давлением в водопроводных трубах. Его приезд имеет, оказывается, самое непосредственное отношение к вопросу Е. о канистрах. Водопровод пришлось отключить на целые сутки. Насовсем. Так что когда настала пора заливать костер, оказалось, что в кране нет воды. Почему-то вспомнились учрежденческие лестницы с шлангами за стеклом или щиты у корпусов пионерских лагерей: ведро, багор, лопата – все выкрашено в красный цвет.
Мастер возвращается и обнаруживает нас в полной растерянности у кострища. Бодро говорит, что засыплем песочком. Ведро, другое, третье… Горит. Вздыхаем: «Огнетушитель бы». Слава ГИБДД! Открываем багажник машины. Попутно выясняется, что пользоваться этим средством пожаротушения не умеем. Но мастер-спаситель еще с нами. Пшик! – струя невесть какого вещества, а костру хоть бы что. Берет из своей машины – пшик! – вроде бы затухает.
С изумлением обнаруживаем, что дело к полуночи. Вдруг защелкал запоздавший соловей-одиночка.
Так кончается самый длинный день в году.
Где-то в запасниках Третьяковской галереи хранится препаскуднейшее полотно кисти уж наверняка народного художника СССР с роскошным названием: «Утро нашей родины». Зона рискованного земледелия, которую выбрали наши предки для обитания, привлекла их не обилием плодородной земли, а разве что красотой ландшафта. Предпочитать красивое полезному у нас, видимо, в крови, и зря мы вчера хвастались: кого удивишь этим качеством?
Выходишь на крыльцо – слева видно, как на том берегу Волги поднимается на горку целая дивизия березок отроческого возраста. Справа – овсяное поле и тоже поднимается к рощице: от нас она смотрится ровной, будто гребешок, полосой, а если миновать деревню и взглянуть на нее от заливных лугов, она окажется треугольником.
Деревня наша просыпается не рано. Ни петухов-будильников, ни тем более коров у москвичей, обитающих в нашем Устье, нет и в заводе, а посему привычка отсыпаться по выходным стала местной традицией. Впрочем, традиция и на будни перекинулась. Так что пресловутые утра нашей родины достаются для обозрения далеко не каждому.