Рапорт инспектора
Шрифт:
— Кто там, мать? — послышался из комнаты голос, каким говорят обычно недоброжелательные к незваным гостям люди.
Женщина не нашлась что ответить.
— Да вы зайдите.
Он вошел в комнату и увидел человека, который смотрел хоккей. Одет тот был в старомодную полосатую пижаму, и, видимо, не случайно. Как сразу понял Мазин, в доме распоряжалась не мода, а целесообразная, не поддающаяся неустойчивым временным поветрия хозяйственная практичность. Мебель тут стояла прочная, без химического блеска, посуда за буфетными стеклами не искрилась модерновыми разводами — тарелки преобладали
Это же написано было и на лице хозяина, мужчины, как говорится, средних лет, хотя лета эти отнюдь не «средние», а у каждого свои — у одного уже ясно обозначившийся закат, а о другом и не скажешь, что лучшие годы пробежали. Отец Ларисы принадлежал ко вторым. Выглядел он здоровым и сильным, крупное тело не бугрилось животом, волосы на круглой голове держались густо, только затылок был выстрижен под гигиенический полубокс, а цепкий взгляд серых, узко посаженных глаз не скрывал от собеседника, что хозяин привык сразу оценивать людей, составляя о них скорое и твердое, далеко не всегда лестное мнение.
Взгляд этот Мазин выдержал, хотя подобные «волевые» поединки не любил. Хозяин перевел глаза на жену.
— Они Лару спрашивают.
Это почтительно-патриархальное «они», робко произнесенное преждевременно увядшей женщиной — а именно такой оказалась при свете многоламповой тяжелой люстры мать Ларисы, — сказало Мазину многое о семье и доме, в который он попал.
— Та-ак, — протянул отец. — Допрыгалась шалава.
— Успокойтесь, — сказал Мазин. — Ничего страшного не случилось.
Необходимая эта фраза далась ему с трудом. Мазин любил точность и определенность, а в ней не было ни того, ни другого. Страшного произошло уже немало, вопрос заключался в том, имеет ли к этому страшному отношение Лариса, и какое, если имеет. Но он чувствовал, что многого от этих людей не узнает. И потому произнес дежурные успокоительные слова, которые, как и следовало ожидать, цели своей не достигли.
— А вы в каком звании будете? — спросил отец.
Мазин ответил.
— Вот видите. А говорите — ничего страшного! Если б ничего, участковый бы зашел или лейтенантика бы прислали.
Спорить не приходилось. Но и объяснять свои действия такому человеку было бесполезно.
— Чья эта монета? — спросил Мазин коротко, доставая брелок.
Отец взял монету, посмотрел так, как рассматривают вещи незнакомые, ответил не сразу.
— Ну, предположим, моя.
— Память о войне?
Он хмыкнул презрительно:
— Военная память у меня в грудях сидит. Осколок лекаря
— Монету нашли в кармане у Крюкова.
— У Вовки-то? Что утоп?
— Да, у Владимира. Хотелось бы знать, как она у него оказалась?
— А я тут при чем? У него и спрашивайте.
Он не куражился, не играл роль напористого грубиян на, а таким и был, самоуверенным и деспотичным себялюбцем, раз и навсегда подчинившим застывшую в углу жену, которая со страхом ждала мазинских слов, не решаясь ничего спросить, пока говорит муж, хозяин этих стен. Он был неприятен Мазину, но Мазин знал, что подобные личности, несмотря на крикливое, воинственное пренебрежение к общественным правилам, законы юридические преступают редко, ибо инстинктивно, а возможно, и с расчетливой осторожностью предпочитают, удовлетворять свою потребность в произволе дома. Однако в эту горькую сферу Мазин не имел полномочий вторгаться, и потому, сдержав себя, отступил.
— Может быть, ваша дочь знает, как попала монета к Крюкову?
— Может, и знает. А я понятия не имею. Я за дочь не ответчик. Совершеннолетняя. Своим умом живет.
— Где мне найти Ларису?
— Мать расскажет. Я к ней визитов не делаю.
Он демонстративно отвернулся к телевизору, а жена произнесла тихо несколько слов, которых Мазин за хоккейным грохотом уловить не смог. Тогда он подошел и приемнику и, не спрашивая разрешения хозяина, уменьшил звук. Иногда он позволял себе такое. Отец приподнялся было, набычившись, но сорвал раздражение на жене.
— Чего шепчешь? Язык проглотила?
— Лара в общежитие переехала.
— Слыхали? Не по вкусу ей родители пришлись, — добавил отец, ставя точку над «и».
Но Мазин переспросил:
— Вы не ладили?
— Не ладили? А чего это мы с ней ладить должны? Скажите, фря какая! Велика честь! Уважать родителей нужно, а не ладиться с ними. Я ей отец, а не договаривающая сторона. — Он так и сказал — «договаривающая». — Не ладил я, точно. Капризам не потрафлял. Зато она ладила. — Он презрительно кивнул на жену. — С ней и говорите. А я передачи в тюрьму носить не собираюсь.
— Что ты! Что ты! — всплеснула руками мать. — Какая тюрьма?
— Обыкновенная. Казенный дом. Видишь, кто пришел? Значит, обмаралась твоя ненаглядная по уши.
— Я такого не говорил, — сказал Мазин.
— А вы и не скажете. Не за то вам деньги плотют. И мне вам сказать нечего.
Он наклонился к телевизору и снова прибавил звук, пока Мазин записывал адрес общежития.
Мать проводила его до машины. Возле калитки она не выдержала, прошептала, заглядывая в глаза:
— Что же стряслось такое?
Мазину стало жаль ее:
— Не волнуйтесь.
Голос Мазина, тон успокоили ее немного. Она заговорила, спеша:
— Лара девочка хорошая. Она плохого не сделает. Только дома у нас. Вы же видели. Отец с характером. Против своей воли ничего не терпит. Я-то привыкла, а Лара нет. По-своему жить захотела. Способности у нее, а он все — лентяйка да лоботряска! Разве ж так девочку можно?.. Конечно, и я виноватая.
«Какая уж тут вина, — подумал Мазин с горечью. — Беда, а не вина».