Рапорт инспектора

Шестаков Павел Александрович

Так получилось, что из скверика ушли они вместе и через час поднимались в лифте на девятый этаж нового дома у самой городской черты, где больной матери Редькина исполком выделил небольшую квартирку, как имевшей право на преимущество в очереди.

Особого комфорта в Женькиной квартире Ольга, понятно, не ждала, однако невольно присвистнула с порога, когда увидела, как запустил он свое жилье.

— Веник у тебя где? Щетки? Тряпки?

— Зачем это?

— Свинюшник прибрать.

— Зачем?

— Противно.

—

Ну, если твое эстетическое воспитание не позволяет.

Завалившись на продавленный старый диван, он искоса наблюдал, как она орудует шваброй. Свежий воздух проник в давно не открывавшееся окно. Ольга протерла стекла, вымела, перемыла грязную посуду, а он все лежал и молчал.

Наконец она закончила и, вытирая руки, сказала:

— Работника кормить положено.

Женька поднялся, вытащил из холодильника колбасу. В фанерном ящичке из-под посылки нашлась на кухне старая, проросшая картошка. Пока Ольга жарила все это с луком, он спустился в магазин, принес бутылку дешевого вермута. Ей пить не хотелось, но Женьке посоветовала:

— Выпей. Полегчает немного.

И за компанию сама пригубила.

Женька быстро захмелел, страдания размягчились в нем, он начал рассказывать о себе многословно, путанно. Ольга слушала терпеливо, сама больше кивала, сочувствовала, понимая, что ему выговориться нужно, а не советы слушать. Да и к советам ее он не был готов, потому что опять и опять повторял свое:

— На тот год расшибусь, а пройду.

— Может, не стоит.

— Как так? Что ж я, второй сорт, по-твоему?

— Почему второй?

— А потому, что будь ты студентка, так не мела бы здесь комнату.

Логика этого ответа была только одному ему понятна, и Ольга спор отложила. Стемнело незаметно.

— Отдыхай, Женя. Побегу я. Пора.

— Куда ж ты?

— Пора, — повторила она неуверенно.

Оставаться опять наедине со своими горестями ему было страшно, но как удержать Ольгу, он не знал. Попросил только:

— Не уходи.

И она осталась.

Утром Женька по-детски долго тер ладонями глаза.

— Это ты?

Видно было, что, как повести себя, он не знает. Ольга взъерошила ему волосы:

— Отвернись. Я одеваться буду.

Женька послушался, повернулся к стенке, но лежал напряженно, о чем-то думал.

— Понимаешь, — сказал, наконец, глядя, как она причесывается, держа шпильку в губах, — понимаешь, я ведь не могу сейчас жениться.

Она даже шпильку выпустила, уронила.

— Неужели? А я-то в загс собираюсь.

И ушла, оставив его в недоумении.

Дней через десять Ольга увидела Женьку на другой стороне улицы, когда выходила из поликлиники.

— Оль!

— Привет.

— Ты куда?

— А в чем дело?

— Поговорить бы нужно.

— Насчет женитьбы, что ли?

— Не обижайся.

Забегая вперед, он старался заглянуть ей в глаза, она шла себе, как

обычно, не ускоряя и не замедляя шага. Ей было приятно, что он пришел и смотрит вот так, по-собачьи, но она не знала, что с ним делать.

— Ну, что у тебя?

Он толкнул встречного прохожего, потому что не смотрел вперед, и тот обругал его. Ольге снова стал» жаль этого неловкого Женьку, а он, спеша, говорил на ходу:

— Ты должна знать. Ты спасла меня тогда.

Наверно, слова эти он подготовил заранее, но они трогали, и ей стало неловко.

— Ну уж и спасла. Выдумываешь.

— Нет, нет. Я, знаешь, из окна хотел. Она остановилась:

— Спятил?

— Нет, правда. Ты должна знать. Я не хочу, чтоб ты считала.

— Да не считаю я ничего.

— Ты понять должна.

— Что ты жениться не можешь? И засмеялась первая.

Так у них возникли отношения, в которых перемешались случайность и жалость, участие и признательность, так и не определившиеся отношения не влюбленных, но нужных друг другу людей, отношения, в которых Ольге страсть заменяла прирожденная потребность сильного опекать слабого. Она не могла не чувствовать, что взятая ею роль не проста и не всегда успешна, что при всей нужде в ней и благодарности Женька не только не может, но и не хочет связать себя прочно, постоянно, что опека тяготит его, как и каждого слабого человека, сознающего свою слабость, страдающего от этого и мечтающего проявить себя с иной стороны, доказать противное. Потому нежность и признательность сменялась в нем то угрюмой хандрой, то оскорбительной заносчивостью, и тогда Ольга обижалась, уходила. Но совсем уйти не могла, мешала навязанная самой себе ответственность за незадачливого парня, с которым свела ее судьба в лице институтской приемной комиссии.

Тогда еще, в конце лета, после второго провала, оглядев Женьку как следует, Ольга решила категорически:

— Нужно тебе, Женя, отдохнуть. Экзамены с тебя полчеловека сделали, да и тот на ладан дышит.

— Возьму шезлонг напрокат, буду на балконе воздухом дышать. Вид у нас с верхотуры замечательный. В бинокль можно свиней разглядеть в пригородном совхозе.

Говорил он с неприятной усмешкой, чуть перекашивающей рот.

— Поезжай на море. Недельки на две. Женька скорчил уже сознательную гримасу:

— Я не ослышался? Прошу только море уточнить, Средиземное? Ницца? Копакабана?

— Наше море, обыкновенное.

— Это меня не устраивает. Хочу на Гавайские острова. Всегда останавливаюсь в Хилтон-отелях.

— Перетерпи разок. У меня есть хозяйка одна знакомая. На самом берегу домик.

— Она его за красивые глаза сдает?

— Я одолжу тебе.

Денег он брать не хотел, возмущался, долго изводил ее и себя уничижительными словами.

— И чего ты кипятишься? Заработаешь — отдашь. Женька выдохся наконец, согласился.