Расцвет и упадок государства
Шрифт:
Но на деле этот, а также другие взгляды на войну будущего суждено было затмить, или, точнее сказать, вобрать в себя работе другого, если не более выдающегося, то, по крайней мере, более опытного военного мыслителя, немца Эриха Людендорфа. Бывший во время войны генерал-квартирмейстером немецкой армии и де-факто правителем Германии, Людендорф имел блестящую возможность наблюдать войну «на самом верху». В течение двух лет, руководив самой могущественной за всю историю военной организацией, он не разделял веру в то, что современную великую державу можно поставить на колени, проведя несколько операций непрямого действия, и даже с помощью воздушного флота, бомбящего все на своем пути. Безусловно, и тот, и другой способ необходимо использовать в полной мере; Людендорф не только не имел себе равных в планировании и проведении военных операций — это он доказал серией блестящих побед над русскими в 1914–1916 гг. — но он не колебался в применении никаких средств, если они могли помочь достижению победы. Однако в современной войне можно победить, лишь полностью мобилизовав все демографические, экономические и промышленные ресурсы государства и передав их в полное распоряжение военного диктатора. Поскольку такая «полная» мобилизация требовала времени, ее необходимо было начинать в мирное время, что в свою очередь означало, что диктаторский режим должен был быть постоянным, и лучше всего, если у власти будет находиться никто иной, как сам полководец Людендорф [651] .
651
Е. Ludendorf, The Nation at War (London: Hutchinson, 1938), p. 11–85.
Когда
652
См.: М. van Creveld, Airpower and Maneuver Warfare (Maxwell AFB, AL: Air University Press, 1994), ch. 2.
Однако победы раннего периода войны оказались обманчивыми. Если небольшие и средние государства можно было стереть с карты мира с помощью нескольких танковых дивизий, сопровождаемых и прикрываемых военно-воздушным флотом, с большими континентальными державами, такими как Советский Союз и сама Германия, этого сделать не удавалось. Сначала Вермахт, затем Красная Армия и, наконец, армии западных союзников поняли, что их сфера досягаемости небезгранична. Требования к тыловому обеспечению наступлений современных механизированных соединений были таковы, что, когда они проходили расстояние больше 200 миль, то имели тенденцию падать под тяжестью собственного веса, даже когда сопротивление противника было слабым или вовсе отсутствовало, как в России летом 1941 г. или во Франции осенью 1944 г. [653] В результате, хотя передвижения при проведении операций были более дерзкими и совершались на гораздо большую глубину, чем во время Первой мировой войны, Вторая мировая война, как и предыдущая, прекратилась в борьбу на истощение.
653
K. L. Privatsky, «Mobility Versus Sustainability,» Military Review, 67, 1, 1987, p. 48–61.
По мере того, как воюющие стороны проводили полную экономическую мобилизацию для ведения борьбы, они также начали применять стратегические бомбардировки с целью воспрепятствовать мобилизации противника, тем самым стирая перегородки между правительством, армией и народом, которые так тщательно возводились, начиная с 1648 г. Первыми, кто попытался поставить на колени целые страны, прибегнув к бомбардировкам с воздуха, были немцы, применившие этот метод в Варшаве и Роттердаме (хотя налет на Роттердам, возможно, был результатом нарушения связи). Затем они начали воздушное наступление на Великобританию под кодовым названием Blitz («Молния»), но германские ВВС, созданные с расчетом на ведение совершенно другого типа войны, не располагали соответствующими самолетами и не обладали боевой устойчивостью, необходимой для ведения таких операций. Поэтому слава первопроходцев и до сегодняшнего дня почти единственных стран, применявших широкомасштабные «стратегические» бомбардировки, принадлежит Великобритании и США. Неизвестно, читали ли командующие британскими и американскими ВВС работы Дуэ (скорее всего, не читали), но они не замедлили предположить, что мощный военно-воздушный флот, вооруженный четырехмоторными самолетами, способными нести на борту 3–5 т. бомбовой нагрузки, мог одержать победу в войне против стран Оси практически без посторонней помощи. Как оказалось, их претензии были преувеличены; как только на самолетах появился радар, оказалось, что они столь же эффективны в обороне, как и в нападении. По сей день не найдено однозначного ответа на вопрос, можно ли было в условиях технологических реалий Второй мировой войны найти лучший способ достижения победы над Германией и Японией, чем бомбардировка их городов [654] . Достоверно известно лишь то, что военно-воздушными силами США и Великобритании было сброшено почти 2,5 млн т. бомб. Когда войска союзников входили в 1945 г. в немецкие города, то обнаруживали, что их покинули даже птицы.
654
Самый последний вклад в дискуссию по данному вопросу представлен в статье: R. Overy «World War II: The Bombing of Germany», in А. Stephens, ed. The Warin the Air 1941–1945 (Fairbairn: Air Power Studies Centre, 1995), p. 113–140.
Тем временем в попытках найти более эффективные способы уничтожения друг друга, государства начали в этих целях мобилизацию науки. Вместо того, чтобы предоставить научно-техническое развитие и разработку изобретений инициативе частных лиц, как это обычно бывало до 1914 г., этот процесс был поставлен на службу государству [655] . Во время Второй мировой войны масштаб этих усилий увеличился до такой степени, что десятки тысяч ученых на постоянной основе занимались разработкой более совершенного оружия и попутно пытались разгадать, какие козыри в этой сфере есть у врага. Военно-технический прогресс, который до середины XIX в. обычно занимал десятилетия, настолько ускорился, что теперь разработка и принятие на вооружение новой системы оружия стали занимать всего лишь несколько лет или даже месяцев. Например, немецкий истребитель «Мессершмит 109» и британский «Спитфайр» дебютировали в 1938–1939 гг. К 1944–1945 гг. было разработано 9 модификаций «Мессершмита» и 14 модификаций «Спитфайра», после чего оба были заменены новыми, еще более мощными образцами [656] . Это было обычной практикой. Танк 1940-го года выпуска не мог состязаться с моделью, произведенной всего лишь два или три года спустя, а американские авианосцы начала войны в 2 раза уступали по размеру авианосцам, применявшимся в ее конце.
655
См.: W. H. McNeill, The Pursuit of Power: Technology, Armed Force and Society Since AD 1000 (London: Weidenfeld and Nicolson, 1982), p. 170–174.
656
Подробности см. в работе: E. Angelucci, «The Rand McNally Encyclopaedia of Military Aircraft, 1914 to the Present» (New York: Gallery Books, 1990), p. 185–186.
Однако величайший триумф государства был еще впереди. Между 1939 и 1945 гг. от 40 до 60 млн человек были убиты обычными видами оружия, но государства на этом не остановились и продолжали поиск более мощного оружия. В секретных лабораториях, расположенных в пустынных местностях, огороженных километрами колючей проволоки, были сосредоточены и приступили к работе лучшие ученые, имевшие доступ к неограниченным ресурсам. В 1938 г. Отто Хан в Берлине первым расщепил атом. После того как его бывшая ассистентка Лизе Майтнер объяснила ему
657
Лучший обзор Манхэттенского проекта: F. Rhodes, The Making of the Atomic Bomb (New York: Simon and Schuster, 1988).
658
См. рассказ из первых рук в книге: Now It Can Be Told (New York: Harper and Row, 1962).
Рожденное во грехе, побочное детище угасающей автократии и сорвавшейся с привязи бюрократии, государство — это гигант, властвующий над пигмеями [659] . Рассматриваемые по отдельности, бюрократы, даже самые высокопоставленные, могут быть мягкими, безобидными и даже скромными людьми, но все вместе они создали монстра, чья власть превзошла власть самых могущественнейших империй прошлого. Одной из причин этого является тот факт, что в отличие от всех правящих групп прошлого они не должны оплачивать расходы на управление из собственного кармана. Напротив, они живут за счет этих расходов: кабинеты, в которых они проводят встречи, столы, за которыми они сидят, и компьютеры, за которыми (в наши дни) они работают — все предоставляет правительство. Кроме того, опять-таки в отличие от большинства правящих групп прошлого они действуют в соответствии с установленными правилами и процедурами, не движимые ни гневом, ни страстью — хотя, безусловно, эти правила в первую очередь учитывают их собственные интересы. Но самой важной причиной является тот факт, что они в отличие, например, от Калигулы или Чингисхана, обладают коллективной личностью, которая делает их бессмертными. Просто подождав достаточно долго, государство может легко пережить любое «физическое лицо», которое осмелилось перейти ему дорогу. Поэтому в идеале оно должно быть способно управлять своими подданными с помощью крепкого зада, а не кулаков, хотя оно зачастую не брезговало применять и кулаки.
659
Фраза взята из книги: Н. de Balzac, Bureaucracy (Boston: Roberts, 1898; перевод «Les employees», 1863), p. 84.
Когда государство впервые появилось на свет, оно было относительно мало и слабо-настолько, что правители, страдающие манией величия, могли иногда взглянуть на него сверху вниз и заявить, что «государство — это я!» Однако с тех пор оно все росло и росло. Шаг за шагом оно отделило себя от гражданского общества и стало доминировать над ним. В ходе этого процесса оно стало заказывать географические карты и использовать их, чтобы делать политические заявления о самом себе; оно построило инфраструктуру «статистической» информации; оно увеличило налоги и, что, возможно, еще более важно, сосредоточило их в своих руках. Чтобы закрепить свое господство, государство организовало полицию и службы безопасности, создало тюрьмы и вооруженные силы, а также специализированные органы, ответственные за образование и социальное обеспечение, — все они, как отметил Макс Вебер, сами являлись бюрократическими институтами par excellence и в некоторой степени просто являлись отражением механизма, которому служили.
Начиная с Великобритании в последние годы XVIII в. одно за другим государства почувствовали себя достаточно сильными, чтобы установить свой контроль над самым важным товаром, т. е. деньгами. Конечно, первые попытки были робкими и привели как минимум к одному впечатляющему банкротству; но после 1800 г. переход от драгоценных металлов к выпускаемым государством бумажным деньгам с изображением правителя оказался неодолимым. На протяжении XIX в. большинство государств все еще сохраняли связь между деньгами и драгоценными металлами. Однако после того, как в результате Первой и Второй мировых войн эта связь была разорвана, и деньги стали просто грудой бумаги, государства использовали необходимость сражаться с другими государствами как оправдание своего непосредственного господства в экономике, с использованием своих законов, предписаний и указов. В общем и целом процесс, в ходе которого изменился сам смысл денег, происходил не просто в том или ином государстве, но во многом был частью процесса развития института государства как такового. От Вашингтона до Лондона, Парижа, Рима, Берлина, Москвы и Токио принципы оставались одними и теми же. Главное различие между «свободным» и тоталитарным государствами состояло в том, что в первом правители избирались демократическим путем, хотя, как однажды отметил Гитлер, судя по его личной популярности, нацистский режим был самым демократичным за всю историю [660] . Поэтому демократическим государствам не было нужды применять инструменты насилия, которые были в их распоряжении, столь беспощадно и в таких масштабах, как это делали тоталитарные государства.
660
Speer, Errinerungen, p. 79.
Изначально государство было задумано просто как инструмент для установления правопорядка: организация, состоящая из институтов, законов и людей, служащих в институтах и выполняющих законы; эта организация должна была работать как машина, выполняющая свою задачу. Однако примерно на полпути своего развития между 1648 и 1945 гг. государство столкнулось с силами национализма, который до тех пор развивался практически независимо от него, а порой — в противовес ему. Государство XVII–XVIII вв. не требовало особой любви со стороны своих подданных, заботясь лишь о том, чтобы выполнялись его указы и удовлетворялась его потребность в деньгах и людях; но теперь оно начало культивировать национализм, чтобы заполнить свою пустоту и наполнить самого себя этическим содержанием. В понимании Руссо, Гердера и других национализм — если уместно употребить этот термин — был вполне безобидным чувством любви к собственной стране, ее языку, традициям, костюму и праздникам; но когда национализм был присвоен государством, он стал агрессивным и воинственным. Усваивая похищенные духовные ценности, государство превратилось из средства в цель, а из цели — в божество. Независимо от того, жило ли это божество в мире с себе подобными или воевало с ними, оно обычно было готово уважать право других богов на суверенное существование — достаточно вспомнить утонченную вежливость, с которой правители и дипломаты, а зачастую даже солдаты обращались друг к другу в военное время (когда Наполеон III был взят в плен в Седане в 1870 г., ему не только не причинили никакого вреда, а попросту отпустили). Однако от своих подданных государство требовало абсолютной преданности, вплоть до готовности отдать жизнь, жестоко наказывая их, если они осмеливались не подчиниться или уклониться от службы — двойной стандарт, ясно показывающий, как оно действительно к ним относилось.