Раскол Русской Церкви в середине XVII века
Шрифт:
Это свидетельствуют сотни мемуаристов и авторов дневников – участников многочисленных русско-турецких войн. Например, в июле 1877 г. при постройке дороги к Шипке «болгары и выходили на работу и работали очень неохотно; за рабочими требовался бдительный надзор, и все-таки они и днем и ночью убегали с работы целыми партиями, иногда в 100 и более человек. <…> 30 и 31 июля и 1 августа у меня не оставалось ни одного рабочего; все они куда-то исчезли. <…> Из болгарских дружин усилились побеги» [51, с. 113, 117]. 12.07.1877 мемуарист отметил: «Хозяин, зажиточный румын, у которого показана была для штаба квартира всем вместе, не хотел нас пускать. Каковы наши союзники! Говорят, что когда собирались войска на Дунае, то часто видели, как неизвестная рука поджигала в поле на левом берегу костры, служившие, по всей вероятности, сигналами для турок. <…14.07:> Мы, кажется, были в полном заблуждении на счет средств Болгарии. <…> Все думали, что это край бедный, разоренный, не могущий дать никаких средств для существования армии; а между тем везде видны многочисленные стада, а на дворах прошлогодние запасы сена; в России редко в каких местностях можно найти такое обилие первых для жизни потребностей, да и народ вовсе не смотрит угнетенным; напротив, довольно бойкий и смышленый. <…> К нам расположения не выказывает. Все это подметили и наши солдатики» [118, с. 230, 232]. Это отмечали русские офицеры, а вот что сообщал в письмах на родину иеромонах
Вот замечательный пример «помощи» православных союзников русским войскам в 1915 г., описанный мемуаристом – казачьим офицером, сердечно печалившимся о тяготах казачьих лощадей: «В Румынии у нас были недоразумения с фуражом. Вагоны приходили исправно, пломбы целы, а внутри вагонов ничего нет. Румыны проламывали дно вагонов и крали овес и сено. Командующий армией генерал Лечицкий несколько раз предупреждал железнодорожное начальство и грозил наказанием, но кражи продолжались. Тогда Лечицкий вызвал к себе главного железнодорожного начальника и велел его выпороть, а он оказался чиновником в генеральском чине. Скандал.» [177, с. 147]. Подобных наблюдений русских офицеров – множество. Замечали это и иностранцы: «В этой деревушке была церковь, – пишет фон-Пфейль. – Стало быть, был там и священник. Жилищем ему служила жалкая избушка с одной комнатой, содержимой, впрочем, в большой чистоте. <…> Присоединившийся к фон-Пфейлю <русский> офицер-попутчик третировал беднаго священника, как своего лакея: он должен был носить воду, исполнять некоторыя черныя работы на постояльцев, даже снимал с них сапоги. Немудрено, что болгары, как заметил наблюдательный немец, не долюбливали русских и смотрели на них хмуро» [326, с. 291].
Все это принимало в расчет турецкое командование. Так, 25.08.1877 турецкий главнокомандующий говорил (по-немецки) русскому офицеру-парламентеру: «”Неужели вы думаете, что болгары вам будут благодарны? или что сербы теперь благодарны? Я знаю дело хорошо…Я знаю, что сербы стреляли в русских”. Затем он доказывал, что болгары неспособны к восстанию, что и сербы не воинственны, что толка от них не будет» [129, с. 151]. В 1877 г. турецкое командование, действительно, по многолетнему опыту войн против России «знало дело хорошо».
Я должен здесь отметить, что грузины и армяне, напротив, с полной самоотдачей и большими жертвами боролись против турецких и персидских завоевателей в рядах русских войск или рядом с ними. Об этом см., например, [156, с. 19–25].
Таким образом, царь Алексей Михайлович, вероятно, ошибался в оценке военной силы Османов и размера и качества помощи, которую можно было получить, в войне против них, от их подданных – балканских христиан. Но он знал, конечно, что положение России и Турецкой империи в отношении взаимо-иноверных подданных симметрично. Османы оккупировали и пытались (с очень небольшим успехом, в основном, на территории Боснии) исламизовать православные страны, которые стремились «освободить от притеснителей» (на деле – подчинить себе) русские цари, а русские цари военной силой господствовали над многочисленным воинственным и вполне боеспособным мусульманским населением Крымского, Казанского и Астраханского ханств и южного Урала, которое они пытались (с еще меньшим успехом), христианизовать, которое желало освободиться от московской оккупации ничуть не меньше, чем боеспособные только на письме греки, валахи, сербы и болгары – от турецкой, и которое только и ждало малейшего движения турецких армий в их сторону, чтобы поднять восстание на огромной территории в тылу русских войск (см. с. 92). Таким образом, решиться начать осуществление своей внешнеполитической программы было для него делом большого риска и немалой смелости. И он на это решился, начав в 1673 г. войну с султаном, несмотря на то, что из 6 войн, веденных его отцом и им (4 против Польши и 2 против Швеции), 5 кончились для России неудачно, и только одна (против Польши в 1654–1655 гг.) завершилась большим успехом, да и то лишь потому, что был правильно выбран момент похода: лучшие польские войска воевали на другом фронте против одновременно напавших шведов. Тяжелую турецкую войну окончил «безполезным Бахчисарайским перемирием» [31, с. 161] его сын Федор в 1681 г.
Таким образом, из 68 лет (1613–1681) Россия воевала 30, и все эти войны она вела: 1) с вышеуказанной дальней целью; 2) имея у себя в тылу «готовую взорваться мину» в виде мусульманского населения Казанской и Астраханской областей и Оренбургского края, постоянно удерживавших большие русские гарнизоны. При такой внешней политике и «внутреннем отягощении», конечно, ее финансы были перенапряжены. Так, с 1631 по 1681 гг. «вооруженные силы, лежавшие на плечах казны, возросли почти в 2,5 раза.<…> Стоимость армии возросла больше, чем втрое. <…> Значительно больше половины всего тяглаго населения отдано было служилым людям за их обязанность оборонять страну от внешних врагов» [31, с. 278, 299]. Понятно, почему численность армии возросла в 2,5 раза, а ее стоимость – более, чем в 3: дорогая артиллерия и высокие оклады иностранцев – боевых офицеров, артиллеристов и фортификаторов. «В середине XVII века из 115 тысяч человек (не считая иррегулярных частей казаков, татар, калмыков и т. д.) более трех четвертей, 76 % составляли полки пехоты и конницы «нового строя» <обученные и возглавленные очень высоко оплачиваемыми офицерами-иностранцами>» [110, с. 96]. «Первые сведения о военных мундирах в России относятся к 1661 г., когда каждый из стрелецких полков получил кафтаны, шапки и сапоги особого цвета» [130,
Отмечу и внутри-политический, так сказать, аспект смелости царя: он, конечно, знал и видел, что в России очень многие недовольны очень многим, и в том числе даже и самим царем, и начал реформу, несмотря на это почти всеобщее (в обоих смыслах) недовольство. «Внутренние затруднения правительства усиливались еще глубокой переменой в настроении народа. Новой династии <то есть Романовым> приходилось иметь дело с иным обществом, далеко не похожим на то, каким правили прежние цари. <…> С воцарения новой династии <то есть с 1613 г.> в продолжение всего XVII века все общественные состояния немолчно жалуются на свои бедствия, на свое обеднение, разорение, на злоупотребления властей, жалуются на то, отчего страдали и прежде, но о чем прежде терпеливо молчали. Недовольство становится и до конца века остается господствующей нотой в настроении народных масс. <…> Народ <…> утратил <…> политическую выносливость, <…> был уже далеко не прежним безропотным и послушным орудием в руках правительства. Эта перемена выразилась в явлении, какого мы не замечали прежде в жизни Московскаго государства: XVII век был <…> временем народных мятежей. <…Бунт в Томске 1637–1638 гг. [289, с. 228–250],> в 1648 г. мятежи в Москве, Устюге, Козлове, Сольвычегодске, Томске и других городах; в 1649 г. приготовления к новому мятежу <…> в Москве, во время предупрежденному; в 1650 г. бунты в Пскове и Новгороде; в 1662 г. новый мятеж в Москве из-за медных денег; наконец, в 1670–1671 гг. огромный мятеж Разина <…> в 1668–76 гг. возмущение Соловецкаго монастыря» [31, с. 112, 308–309], московские восстания 1681 и 1682 гг. «Смута воочию показала, что "тишина и покой" канули в вечность. Русь переживала тяжелейший кризис – династический, государственный, социальный. Рушились средневековые авторитеты, и прежде всего авторитет власти. Процессы по "слову и делу" содержат на этот счет весьма красноречивые свидетельства. О царе говорят такие речи, что сыщики их в "отписку писать не смеют". <…> Почти всякий бунт XVII в. имел своего самозванца. Только в смуте их участвовало до полутора десятков <;…> русские источники до начала XVII в. не знают ни одного самозванца, хотя в историческом бытии ситуации, «предрасполагавшие» к самозванству, возникали многократно» [40, с. 10, 15]. «Самозванчество как типичное для России явление связано именно с сакрализацией царя (которая, в свою очередь, связана с византинизацией монаршей власти). <…> Появление самозванцев может <…> свидетельствовать о начинающемся процессе сакрализации монарха» [88, с. 150–151]. Совершенно ясно, что одно из условий, необходимых, чтобы богослужебная реформа вызвала такое массовое, всенародное сопротивление и резкий протест, как это было в середине XVII в., – долго накапливавшееся всеобщее недовольство гражданскими и церковными властями.
Очевидно, поэтому, что царь Алексей Михайлович не мог не предвидеть, хотя бы вероятностно, распри и смуты в результате реформы богослужения, которые ему и его детям, внукам и правнукам (самозванчество продолжалось в России и весь XVIII в. – см. об этом [114]) пришлось увидеть через несколько лет на деле, и которые превзошли всякое возможное его предвидение. К тому же, страшный пример явил ему далекий Запад: только что (20.1.1649) из-за церковных смут, очень похожих на русские, лишился головы его «брат» (в дипломатическом церемониале и в личной переписке) – Карл I Стюарт; все его злоключения, окончившиеся гибелью на эшафоте, царь Алексей Михайлович знал в подробностях. Пришлось и русскому монарху «ходить по краю», ожидая подхода к Москве Разинских толп, в которых было немало противников царской богослужебной реформы; обстоятельства могли сложиться для него и менее удачно; Разин любил его не больше, чем Кромвель – Карла.
Как объяснить эту удивительную «двойную» смелость русского царя? Только так: его православно-военно-экспансионистская внешнеполитическая программа была главным делом его жизни, а его – именно его – церковная реформа была первым, и, как он считал, необходимым шагом в этой программе; ради ее выполнения он становился смелым, и не только смелым, но и очень жестоким к ее противникам. Замечательно, что совершив два особенно впечатляюшие и всем запомнившиеся злодейства (см. с. 349 о Ф. П. Морозовой и с. 333 °Cоловецких иноках), он вскоре и умер. Впрочем, жестоким он бывал не только к старообрядцам; так, по делу о подделке медных денег (см. с. 154) были казнены (уже после патриаршества Никона), как считали современники, более 7 тыс. человек, и более 15 тысяч наказаны отсечением рук и ног, ссылкой и конфискацией имуществ. «В. П. Шереметев участвовал в Русско-польской войне 1654–1655 годов, возглавлял взятие Витебска, после чего отличился тем, что пощадил всю местную шляхту, прогневив этим царя Алексея Михайловича» [173, с. 260]. Вероятно, необычную даже для того времени жестокость он усвоил с самого детства от своего воспитателя – боярина Б. И. Морозова, человека тоже очень жестокого; об этом см. [161, с. 315–316].
Здесь кстати будет вспомнить его постоянное именование «тишайший». На деле «царь Алексей Михайлович вовсе не был «тишайшим» – ни по натуре, ни по делам. Думать иначе – значит, как говорил <о нем> Лейбниц, “принимать солому слов за зерно вещей”» [40, с. 5]. Объяснять появление этого его наименования в царском титуле (илл.1) и даже в тексте богослужения (великий вход на литургии) было бы здесь излишне; отмечу только, что в наше время известно немало фактов, которые «окончательно дезавуируют культурный миф о том, что царь Алексей заслужил у современников репутацию кроткого и смиренного» [40, с. 9]. Этот «культурный миф» был им же целенаправленно создан и старательно поддерживался и, что замечательно, поддерживается доныне; реальная же репутация царя Алексея Михайловича у его подданных, вполне им заслуженная, была как раз противоположной. Имп. Екатерина II в знаменитой речи 15.9.1763 достаточно ясно и точно назвала его: «тиран и истязатель своего народа».
Подлинность и историчность этой речи очень сомнительна, но она хорошо передает общее в старообрядчестве убеждение в полной виновности Никона и невиновности царя, существовавшее во время ее публикации (вероятно, и составления) – в 1880-е гг.
Именно как тиран и истязатель он поступил с честнейшим, ученейшим и доброжелательнейшим к России иностранцем – Ю. Крижаничем. Не поняв его умных советов и прогневавшись на справедливые обличения, он 20.01.1661 сослал Крижанича в Сибирь и не выпускал оттуда до самой своей смерти. Об этом В. С. Соловьев писал Й. Ю. Штросмайеру, что «русским <следует> искупить свои грехи перед Вашим предшественником Крижаничем» [155, 1993, вып.6, с. 146]. Освободил Крижанича из сибирской ссылки царь Федор Алексеевич «в начале марта 1676 г.» [63, ч. 4, с. 304], то есть сразу после 40-дневного траура по отце, в течение которого он никакими делами не занимался.