Расколотое небо
Шрифт:
— У тебя все? — Кремнев посмотрел на Сосновцева.
— Все.
— Начальнику автослужбы проверить организацию контроля в частях и подразделениях за выходящими из парков автомашинами и тщательным инструктажем водителей. А о нарушениях правил движения я в ближайшее время проинформирую обком партии. — Достав платок, он вытер лицо. — Завтра летим к Горегляду. Вопросы есть? Махова и Сосновцева прошу остаться, остальным действовать по своим планам.
5
Назавтра утром
— Гена, родной! Господи! Как же так!
— Не надо, Лида! Не надо. Нога скоро заживет, — бормотал он, целуя ее маленькие крепкие руки. — Небольшая трещинка в кости, растяжение мышц. Экая беда…
Сосед-танкист вышел, плотно прикрыв за собой дверь. Васеев приподнялся на кровати, обнял жену, замер.
— Ну, о чем говорить? Видишь: жив. Значит, все будет хорошо.
Оглушенная свалившимся несчастьем, Лида беззвучно плакала. Казалось, она постарела на несколько лет: вдрагивающие губы, безвольно опущенные уголки рта, напряженный, неверящий взгляд… Ну, как же это, как?.. Еще вчера он был здоров, играл вечером с детьми, утром бегал на зарядку, а сегодня — здесь, на госпитальной койке. «Трещинка… растяжение… Неправда ведь, сердцем чую — неправда. И сегодня, и завтра, и еще много дней тебя не выпустят отсюда…»
Геннадий спросил о детях. Лида не услышала: словно завороженная, смотрела на толстую гипсовую повязку.
— Ах, ты о ребятах, — спохватилась она. — Шалят, как всегда. Я им не сказала о тебе.
— Скажи. Ведь на самом деле ничего страшного не случилось.
— Хорошо, хорошо, — поспешила успокоить мужа Лида. — Не волнуйся. Поправляйся побыстрей — вот что главное. Врачей слушайся, что прикажут — все-все выполняй.
— Ладно, — согласился Геннадий, поглаживая руку Лиды. — Все выполню, лишь бы быстрее подняться.
Лида всхлипнула и отвернулась.
— Не сердись, больше не буду. Погоди, миленький, я за сумкой спущусь, я тебе там всякой снеди привезла.
— Не надо, — засмеялся он. — Лучше посиди… пока не вытурили. У нас тут знаешь какие сестрички строгие.
— Не вытурят, — слабо улыбнулась Лида. — Я ведь тоже медик. Как-нибудь договоримся. — И осторожно, как слепая, провела руками по его лицу.
После того как у Васеева сняли гипс, начальник отделения привел в палату невысокого коренастого мужчину. Госпитальный халат не сходился у гостя на мощной груди.
— Пришлось обратиться за помощью в спортобщество, — сказал начальник отделения. — Вот прислали товарища. В прошлом боксер — теперь массажист. Специалист экстракласса. Задача сложная, Валентин. Как можно быстрее поставьте капитана на ноги, а то меня звонками замучили: Горегляд из полка, Кремнев из дивизии….
— А он что, — массажист прищурил глаз, — позвонковый?
— Как?
— Позвонковый. По звонкам, значит. Ну со связями.
— Нет! — улыбнулся врач. — Летчик он. Какие в авиации связи! Летать ему надо. Ну, знакомьтесь, у меня еще дел невпроворот.
— Ну, летчик, — массажист протянул Геннадию руку, — давай знакомиться. Валентин.
— Геннадий.
— Договоримся так. Я буду ходить через день. Утром
Валентин, засучив рукава халата, вынул из чемоданчика баночку с тальком, потряс ею над порозовевшей, нежной кожей и принялся растирать распухшую ступню.
— Ой! — вскрикнул от резкой боли Геннадий. — Вы уж, Валентин, чуть потише — больно.
— Хорошо, Гена, учту.
Пальцы массажиста едва касались ноги, движения стали плавнее и мягче. Особенно осторожными они становились возле маленькой ранки у щиколотки.
— Не заживает?
— Течет, — с трудом выдавил Геннадий и отвернулся.
— Плоховато.
— Не то слово, Валентин. Боюсь, совсем плохо.
— Не отчаивайся! — пытался успокоить массажист. — Врачи разберутся, найдут средство. Потерпи. — Он мягко похлопал по распухшей ноге и накрыл ее простыней. — На сегодня хватит. Отдохни и давай потихоньку ковыляй. Ходишь?
— Хожу. Правда, пока с костылем.
— Где это тебя? — Валентин перевел взгляд на ногу.
— С МАЗом поцеловался, — глухо ответил Геннадий.
— Так это тебя стукнули на повороте к кирпичному заводу? Вот оно что! Шофера я знаю, в одной школе учились. Лихач и за воротник заложить любит. Судить, говорят, будут. Ну, бывай! — Валентин пожал руку Геннадию, попрощался с танкистом и вышел.
Увидев, как изменилось лицо соседа, танкист спросил:
— Болит?
— Колет и жжет, будто раскаленная гайка внутри катается. Это бы все еще можно вытерпеть, а вот с нею что делать? — Геннадий поглядел на ранку у щиколотки, повернулся на спину и уставился в потолок неподвижным отсутствующим взглядом. Так он лежал уже много дней. На редкие вопросы танкиста отвечал нехотя и односложно. Вместо положенных сорока минут физкультурой занимался по часу, утром и вечером. После прогулки, усталый, молча и упорно массажировал припухшую ступню.
О чем бы ни думал Геннадий: об эскадрильских делах, о Кочкине и Сторожеве, о Лиде и детях — все сводилось к кабине летящего самолета. Мысли о полетах вытеснили все остальные, и, чем дольше он находился в госпитале, тем тяжелей и неотвязчивей они становились.
Кочкин и Сторожев приехали вместе с Лидой. Они принесли в палату кусочек такой беззаботной с виду аэродромной жизни, от которой у Геннадия защемило в груди.
— Знаешь, старик, — спешил выговориться Коля Кочкин, — мачты твоего тренажера уже установили. Теперь макеты самолетов и лебедку осталось приделать. Северин сам руководит. Толич у него в помощниках. Через неделю, видно, закончат. Так, Толич?
— Сварочный аппарат вышел из строя, — сказал Сторожев. — Ты-то как? Чего молчишь?
«Зачем мне теперь все это? — отрешенно думал Геннадий, слушая друзей. — Тренажер, мачты, макеты… Не будет теперь для меня места в небе. Пьяная сволочь перечеркнула мою летную книжку…»
— Так себе, — неохотно ответил он. — Как говорят, средне. Между плохо и очень плохо.
— Ранка? — спросила Лида. — Течет?
— Она самая.
В палате стало тихо. Кочкин и Сторожев отводили глаза в сторону, словно стыдились, что вот они здоровы, а их друг…