«Распил» на троих: Барк — Ллойд-Джордж — Красин и золотой запас России
Шрифт:
Сам же Красин считал время, проведенное в Париже в переговорах о взаимных финансовых претензиях, потерянным впустую. Он рвался в милый его сердцу Лондон — туда, где бурлила политическая и деловая жизнь, а главное, находился мировой финансовый центр. В своих письмах к жене Красин называет Англию «ваш волшебный остров» [1735] . Как видим, Великобритания всегда была притягательным местом для жизни семей крупных функционеров страны, пусть они и именовались большевиками, а не демократами или патриотами. Что-то в этом все же есть…
1735
Вопросы истории. 2002. № 3. С. 100.
Тем более, в Великобритании даже в среде высших слоев буржуазии наметились явные подвижки. В который раз Леонид Борисович просматривал полученное из Лондона донесение резидентуры советской разведки, которой удалось раздобыть протокол закрытого совещания президента «Мидленд-банка»
1736
Trade Union Congress General Council.
1737
Совещание проходило в офисе «Мидленд-банка» по адресу Треднидл-стрит, 5. Считай, в соседнем с Банком Англии доме.
1738
Warwick Digital Collections. Document reference 292/520.3/2/26.
Когда Красин впервые прочитал это сообщение, он даже вздрогнул, запнувшись на словах «царский режим». «Неужели так в подлиннике? — подумалось Леониду Борисовичу. — Или так, по привычке, написали тамошние чекисты?» Красин не успокоился, пока не получил подтверждение: да, все верно — «the Czarist regime». Это был знак, который нельзя переоценить.
«Лед тронулся», — улыбнулся Красин. К тому же он знал, что Маккенна поддерживает очень тесный контакт с Кейнсом, своим бывшим помощником по Казначейству. А тот не так давно, в сентябре 1925 г., побывал в России на праздновании юбилея Академии наук. Много встречался, читал лекции, даже выступил перед сотрудниками Госплана СССР. Еще тогда Красин обратил внимание на этот факт, отметив в письме к Любови Васильевне: «Вообще посещаемость СССР иностранцами сильно возросла, и уже делается модой поехать в Москву» [1739] . После этой поездки Кейнс очень подробно информировал Маккенну о своих впечатлениях. И это окончательно убедило главу «Мидленд-банка» в том, что Советы стоят прочно и надо с ними сотрудничать.
1739
Вопросы истории. 2002. № 5. С. 112–113. Здесь не могу удержаться, чтобы не заметить вновь, что Леонид Борисович все чаще стал повторяться в письмах к своим женщинам: «Становится модой ездить в Сов. Россию». Это уже — Тамаре о визите рейхсканцлера Германии (Вопросы истории. 2005. № 10. С. 63). Можно ему только посочувствовать.
И здесь настроение Красина испортилось: пока надо делать реальные дела в Лондоне, он прозябает в Париже. А тут еще эти французы заявляют вообще о каких-то фантастических суммах претензий к России за национализированное имущество и т. д. — 15 млрд фр. или 600 млн ф. ст., совсем берега потеряли. А он, Красин, должен во всем этом ковыряться, без всяких надежд на прогресс. В этих вопросах он всегда придерживался четкой позиции: предельное сокращение размера долга до разумного предела (в случае с Францией до одного миллиарда франков) и выдача правительственной гарантии на размещение нового займа, желательно на вдвое большую сумму, определенный процент от суммы которого, допустим, в виде половины ставки по кредиту, будет идти на погашение задолженности и, возможно, некоторых претензий крайне ограниченного числа лиц. При этом Красин аргументировал свою позицию тем, что значительная часть суммы кредита будет использована на оплату товаров и заказов в стране-кредиторе, чем будет способствовать поддержанию местной экономики. Однако было понятно, что любое согласие СССР на выплату хотя бы по части претензий со стороны западных кредиторов неизбежно приведет к росту котировок царских ценных бумаг, что в случае Франции особенно актуально. Десятки тысяч мелких рантье только и ждут случая, чтобы зубами вцепиться в советские деньги. Это явление широко наблюдалось после наполеоновских войн, когда Россия стала платить по своим прежним обязательствам, которые лихо взлетели в цене от 2–12 % от номинала во время пребывания Наполеона I со своим разношерстным воинством в Москве до 100 % после начала бегства «великой армии».
Памятуя все это, в итоге в Политбюро пришли к заключению, что можно признать предельную сумму долга перед Францией в 300 млн руб. (где-то 750 млн франков, если считать через эталонную тогда валюту — английский фунт стерлингов). И то в случае гарантии предоставления товарных кредитов на аналогичную
1740
Политбюро ЦК РКП(б) — ВКП(б) и Европа. С. 83.
Надо сказать, в советском руководстве уже давно не было единства по этому вопросу. Еще 15 октября 1921 г. Чичерин предлагал признать долги царской России на уровне правительства, назвав необходимость смены курса в этом вопросе «резким поворотом». Это предложение вызвало крайне негативную реакцию у Ленина, который указал, что с целым рядом стран удается договориться и ради удовлетворения аппетитов только Англии и Франции, которые «хотят нас ограбить», «по-моему, никаких уступок и шагов делать не следует». А раз так, то «на их „недовольство“ этим не будем обращать внимания» [1741] . А что касается долгов, то вполне будет достаточно и заявлений Красина.
1741
Ленин В. И. ПСС. Т. 53. С. 273–274.
Так что впасть в меланхолию советскому послу было очень даже легко. В силу нестабильности политической ситуации во Франции и резкой критики со стороны правых Эррио, признав СССР, затем «задергался» и, «чтобы успокоить напуганных буржуа и показать себя благонадежным» [1742] , начал демонстрировать жесткий подход к развитию двусторонних отношений. Как результат, переговоры забуксовали, один кабинет настолько быстро сменялся другим, что на полноценную проработку сложных вопросов, которыми, несомненно, являлись проблемы урегулирования российской задолженности по многочисленным займам прежнего режима, а равно и выплаты компенсаций, просто не хватало времени. Стоит только раззнакомиться с одним министром, не успеешь оглянуться, как в его кресле сидит совсем другой человек, «а когда в доме пожар, то о цвете обоев уже мало разговаривают» [1743] . «…Из-за ихних министерских и других кризисов я привязан к этому месту и все еще точно не могу сказать, когда можно будет отсюда вырваться! Каждый день предпринимаю разные попытки как-либо двинуть дело, но что поделаешь с людьми, которые сами не знают, что с ними будет завтра. Надо удивляться расхлябанности этой пресловутой демократии!» [1744] — делится Красин своими горестями с Миклашевской.
1742
Вопросы истории. 2005. № 11. С. 72.
1743
Там же. С. 75.
1744
Вопросы истории. 2005. № 10. С. 70.
Возможно, в силу и этих обстоятельств Леонид Борисович расценивал пребывание в Париже скорее как замаскированную ссылку, попытку недоброжелателей изолировать его от операций с советским золотом, чем как важную государственную миссию. Это ощущение усиливалось тем, что ответственные за безопасность товарищи из посольства всячески ограничивали передвижение Красина по городу, поскольку у ворот резиденции задержали вооруженную револьвером экзальтированную даму, якобы намеревавшуюся его убить. К тому же Леонида Борисовича сразу узнают на улице, вокруг собираются зеваки, что его чрезмерно нервирует. Такова дань популярности.
На новом месте Красин незамедлительно предпринял попытку вернуться к любимому делу — торговле драгоценными металлами, ведь с 1923 г. он, наравне с Сокольниковым, отвечал за экспорт платины. С этим фактом связаны интересные события.
Необходимо отметить, что, поиздержавшись в золоте, большевистская верхушка неожиданно для себя обнаружила новый источник дохода — платину. Цена на нее с 1911 по 1915 г. превышала этот показатель для золота и составляла 9,5 ф. ст. (44,85 долл. США) за 1 унцию. А к январю 1920 г. поднялась до 38,1 ф. ст. (145 долл. США) за 1 унцию.
Стремительный рост цен на платину и открытие нового Клондайка буквально поразили воображение правящей верхушки в Москве, ведь добыча этого металла в России прогрессировала довольно успешно. И к 1913 г. в империи производилось 90,5 % всей мировой добычи платины — 157 735 унций или 5 072 кг (в то время как Колумбия — вторая по объемам — произвела 483 кг, или 8,6 %). Надо сказать, Россия имела давнюю традицию добычи этого драгоценного металла, но прежнее руководство страны никак не могло найти ему применение. Идеи внедрить платину в обращение, дабы компенсировать нехватку золота, занимали еще знаменитого министра финансов Александра I и Николая I Е. Ф. Канкрина. Пытались чеканить и монету из платины, однако она так и не нашла своего места на рынке. В основном этот металл использовался для создания драгоценностей с царским вензелем (перстней, табакерок), которые служили в качестве наградного фонда. Поощрение такого вида как для военных, так и для гражданских чиновников широко практиковалось при монархии.