Расписание тревог
Шрифт:
Стоя посреди залитого солнцем двора, он подыскивал себе занятие, какое-нибудь оправдание праздности. Возле строящегося поодаль универсама он обнаружил брошенные строителями щиты от стенного стекла. Щиты были сколочены из грубых трехметровых досок. Барышеву пришло в голову, что, если распилить поперечины с интервалом в две доски, из каждого такого щита получится пять-шесть отличных мостков. «Ладно, — обрадованно подумал он, — отчет у меня в подкорке, сделаю вечером…» Приняв это компромиссное решение, он поднялся к себе, позвонил соседу по площадке
— Зачем тебе она, Серожа? Выходной сегодня! — удивился тот. — Лучше проходи к столу, будем чачу пить.
Барышев отказался. Гогелия дал ножовку, сказал с искренним огорчением:
— Какой ты несерьезный человек! А еще врач. Дело предлагаю!
Утро было солнечное, свежее, звонкое. У верстака возле универсама переругивались стекольщики. На приветствие Барышева не ответили, лишь посторонились, когда он ломом приподнял край верхнего щита.
Доски набухли сыростью, тупая, неразведенная ножовка брала плохо. Барышев быстро упарился и сбросил куртку. Стекольщики между тем продолжали выяснять, куда подевался некий брусок. Барышев поинтересовался, что за брусок. Старшой сунул ему под нос неструганые буковые колбышки:
— Пять штук на месте, а от шестого ящика нету! Что он, скрозь землю провалился?!
— Да зачем он нужен-то? — простодушно спросил Барышев и пожалел о своем вопросе.
Старшой облаял его и одного из своих — веснушчатого малого, который с вечера должен был прибрать злополучные колбышки и не прибрал. Отсеяв вводные слова, Барышев докопался до смысла: по этим колбышкам бригада отчитывалась за использованное стекло. В каждом ящике была такая колбышка, деревянный чек, который надо было неукоснительно предъявлять. И вот теперь одной не хватало. Барышев понял, что попал впросак: точно такую колбышку он засунул под плаху на канализационном колодце.
— Погодите, парни, — сказал он. — Я знаю, где эта ваша штучка.
— Где? — старшой скрипнул зубами.
— Вон там, под плахами.
Бригада сорвалась с места. Расшвыряв плахи, стекольщики вытащили из грязи драгоценную колбышку и понесли к верстаку.
Барышев надел куртку. Молча подошел к разрушенному мостку и, не остерегаясь больше испачкаться, восстановил все как было. Потом, не глядя на стекольщиков, вернулся на свое место, взялся за ножовку.
— Эй, — окликнул его старшой. — Ты как знал, что брусок там?
— Я его сам туда положил. Я не знал, что он вам понадобится, — сухо сказал Барышев.
Стекольщики уставились на него, как на помешанного.
— Во, га-ад… — проговорил старшой.
— Вась, дай ему по сопатке! — подсказал конопатый.
— А что? — поддержали двое других. — И надо! Чтобы вперед неповадно было.
— А ну, топай отсюдова! — рявкнул старшой.
— Захлопни зев, — сказал Барышев. — Надует, простудишься.
Двое других, укладывающие на верстак стекло, приостановили работу.
— Да ты что, мужик! — сказал один из них миролюбиво. — Ты беги, беги давай, пока целый, Вон у Васи кулак какой. Гиря.
Старшой,
Барышев посмотрел поверх его головы на свой многоквартирный дом. Там беспечно завтракали, смотрели утренние передачи и вообще радовались выходному дню. Тогда Барышев выхватил из-под щита лом, занес над головой. Чувствуя, как противно пресекается голос, проговорил:
— Еще шаг, и я раскокаю ваше стекло к чертовой матери.
Стекольщики замерли каждый на своем месте, четверо против одного, и вдруг Барышев заметил, что старшой пятится. У Барышева онемели руки, и он медленно опускал лом, а тот все пятился, пятился и бессмысленно моргал глазами.
— Вась, не связывайся! — запоздало сказал конопатый. — Он же шизя. Им что, у них справки, а мы расплачивайся!
И в эту минуту неподалеку от них раздался слабый крик. Кричала старушка с хозяйственной сумкой. Сбилась с тропки и увязла в глиняном месиве. Сначала ногами, потом руками.
— Что ж ты, бабка, под ноги не глядишь? — сплюнув изжеванную до табака папиросу, сказал старшой.
— Дай тебе бог доброго здоровья, — всхлипывала старушка, пока он поочередно вынимал из грязи ее руки а ноги. — Дай тебе бог доброго здоровья, милок…
Конопатый едва не лежал от смеха, корчился и раскачивался, двое других хохотали беззвучно, прикрывая рты рукавицами. И только четвертый, молчун, возился у верстака.
Старшой очистил щепкой сапоги, подошел к своим.
— Хватит скалиться. Работать надо.
Стали размечать стекло. Конопатый влез на верстак, лег животом на стеклянный лист и вытянулся во весь рост. Ему подали стеклорез.
— Готов? — спросил старшой, придавив линейку.
— Готов! — откликнулся конопатый.
Двое других взяли его за ноги.
— Ровней тащите! — предупредил старшой. — Н-ну… по-шел!
Конопатый, вжавшись в стекло, стремительно скользнул по нему, оставив белую риску надреза.
Солнце поднялось уже высоко. Барышев пилил щиты; из одного получалось четыре секции, а не пять и не шесть, как он рассчитывал. Он отнес первую партию к изначальным плахам, стал укладывать. Деревянный тротуар вытянулся метров на пятнадцать, но не покрыл еще и четверти трясины. Барышев потоптался на готовом участке, проверил, не танцуют ли где доски, подсунул в нужных местах каменья и опять вернулся к щитам.
Стекольщики между тем устроили перекур, посматривали украдкой в его сторону. Наконец конопатый не утерпел, подошел к нему, спросил озабоченно:
— Сколько там на ваших золотых?
— Одиннадцать, — ответил Барышев.
— Ишь ты! Золотые, так и идут не спеша.
Барышев усмехнулся.
— А это какая пила? Поперечная или продольная?
— Не знаю.
— Ну-ка, давайте-ка!
Конопатый выхватил ножовку из рук Барышева, приложил зубьями к глазу, точно прицеливаясь, потом вытащил плоскогубцы. Стальное полотно ножовки заметалось в его ладонях, как рыба.