Расписание тревог
Шрифт:
— Ничего не надо. Еще то не съедено.
— Я тебе колбасок куриных принесу.
— Не вздумай! — запротестовал Зуев.
— У нас сейчас партия большая идет, принесу.
— Алевтина, я тебе запрещаю!
— Да ладно, впервой, что ли, — усмехнулась она. — Ты только поправляйся скорей. Скучно нам без тебя. Ленка каждое утро спрашивает, когда папка придет.
— Я, Алька, постараюсь. Вот кабинет оформлю, и выпишут.
Попрощались; Алевтина подошла к зеркалу в холле, поправила шапку. Она не знала, что Зуев наблюдает за ней из-за перегородки. А у него сжалось сердце, когда увидел, какое у нее тоскливое, состарившееся лицо.
— Алька! —
Алевтина вздрогнула, обернулась, торопливо разглаживая лицо улыбкой, опять подошла к щели.
— Что, Славик?
— У тебя в самом деле все в порядке? — спросил он.
— Все-все, Славик! Поправляйся и ни о чем не думай.
Они прожили восемь лет, и, если бы Зуеву представилась возможность начать все заново, он опять женился бы на Алевтине. В Москву, наверное, не поехал бы, а жениться женился. В Архангельске был у них свой дом, зуевское наследство, они его продали и отправились искать счастья в чужих краях. Впрочем, идея искать счастья в чужих краях принадлежала Алевтине. Зуев же бежал от несчастья. Был он мужик не особо видный, слабохарактерный, а жену выбрал не по себе, бабочку красивую, отчаянную да и по летам не пару — ему в то время пошел уже тридцать первый, а ей едва минуло восемнадцать. Может, будь Алевтина постарше, она бы за него и не вышла. Еще там, в Архангельске, стала она погуливать, последние месяцы перед отъездом жили врозь. Это уж после Зуев не выдержал, разыскал и уговорил вернуться. Теперь ему стало ясно, что пересуды соседей и знакомых, стыд и ослава, от чего он бежал, куда меньшее зло, чем то, что подстерегало их здесь, в большом городе, где было больше соблазнов, больше свободы и, стало быть, вседозволенности.
Инструмент Алевтина принесла, как и обещала, но поговорить еще раз им не удалось: не дала дежурная. С тем же чувством глухой тревоги он и остался.
Утром, после обхода, Зуев позвал сопалатников на работу. Сашка собрался тотчас же, Ягодку решили по состоянию здоровья не брать — всю ночь пел украинские песни и проводил оперативные совещания.
Неожиданно заартачился Горохов:
— Идитя, мужики, идитя. Работа дураков любит.
— Значит, Яклич, подрастрястись не желаешь? — уточнил Сашка.
— Не желаю, Сашечка.
— Вы извините, Пал Яклич, — сказал Зуев. — Но идти надо. Мы вас ничего тяжелого делать не заставим. Подержать там что-нибудь, подать.
Горохов засопел, стал надевать куртку.
— Эй, камнерез! — сердито окликнул он Ивана Никифоровича. — Тебе отдельное приглашение?
— Я, видите ли, не лимитчик, — ответил Иван Никифорович. — Я москвич.
— Это как же так? А говорил, с деревни!
— Правильно, из Выхино я. А Выхино, как черту города до кольцевой додвинули, стало Москвой. Волгоградский район столицы.
— Ну, как хочешь, — помрачнел Сашка. — Ешь опилки, я директор лесопилки.
— Это в понятии чего? — насторожился Иван Никифорович.
— Того, что нам с Вектором не с руки ссориться, а тебе — с нами. Сегодня ночью сделаем тебе велосипед. Жить будешь, но нервную систему расшатаем на пять шаров.
— Кончай, Саша, — поморщился Зуев. — Человек в самом деле чего-нибудь подумает. Он шутит, Иван Никифорович. Но вообще-то заведующий вас тоже имел в виду.
— Нравишься ты мне, Ярослав, — уважительно сказал Горохов. — Как-то все у тебя овально выходит.
— Ну что, идем? — спросил Зуев.
— Пошли, — вздохнул Иван Никифорович. — Подчиняюсь большинству голосов.
— А ты как думал? — Горохов снисходительно посмотрел на него. —
— Ты, Яклич, не дави на него, — сказал Сашка. — А то не видать твоей теще памятника.
— Да, это очень сомнительно, — подтвердил Иван Никифорович. — В свете вашего поведения.
— Ладно, разберемся, — пробурчал Горохов.
Работы оказалось куда больше, чем Зуев предполагал. Взялись за дело с наскоком, разметили стены под пробки, но бетон оказался неприступен. Сверла с победитовой напайкой крошились, как стеклянные. И не то чтобы выгрызали, а буквально выжевывали миллиметр-другой. Сашка психанул, бросил дрель и слез со стремянки.
— В гробу я видел такую работу!
— Давай шлямбуром, — предложил Зуев.
— Пускай каменщики долбят, они привычные!
— Если ты обо мне, — обиделся Иван Никифорович, — то ошибаешься. Я не каменщик и не бетонщик. Я камнерез. Без пяти минут скульптор. Разницу улавливаешь?
— А я шофер, а не плотник! Тоже две большие разницы!
Горохов, ссылаясь на задышку, отсиживался на диване, делился соображениями о своем хозяйстве, оставленном на попечении квартирантов. По мысли Горохова, корову следовало продать, так как квартирантам не справиться с заготовкой сена.
— Что ж ты сразу ее не продал?
— А вишь, какое дело, Зуев. У этих квартирантов ребятишки малые. Им молоко полагается по рациону питания.
— Заботливый какой, — сказал Сашка. — Лучше взял бы да подолбил для разнообразия! Сидишь тут мертвым капиталом.
— Я не сижу, я думаю.
— Ну тогда думай про себя!
— Я про себе и думаю. Про свою корову. И между прочим, про вас.
— И что же вы придумали? — поинтересовался Иван Никифорович.
— Тута машину надо!
— А вы правы, Яклич, — сказал Зуев. — Нужен пистолет. И пристрелять продольные рейки дюбелями. А? Что скажете?
— Золотая у тебя головушка, Ярослав, — сказал Горохов. — Поговори с Вектором, пущай запросит со стройки. Мы ему не мамонты.
Вектор Петрович заглядывал к ним довольно часто.
Больше года тому назад больница заключила договор со стройконторой на облицовку пресловутого кабинета. Дело застопорилось по непонятным причинам: материал строители завезли, а рабочих не выделили. Вектор Петрович, обретя временную власть, решил произвести работы своими силами. Договор же по истечении срока расторгнуть. Это давало ощутимую экономию на текущем ремонте и тем самым приподнимало бюджет больницы. Кроме того, это давало также возможность подчеркнуть административную слабость главврача и административную хватку Вектора Петровича, исполняющего его обязанности. Поэтому, начав работы силами своих больных, Вектор Петрович перестал домогаться начальника стройконторы, к вящей радости последнего, обходил щекотливую тему во время встреч в исполкоме и был вообще чрезвычайно собой доволен.
Вот почему предложение Зуева о пистолете было им отвергнуто категорически.
Кляня все на свете, сопалатники гвоздили стены три дня, с грехом пополам навесили несколько продольных реек.
А вскоре пришел в себя Ягодка. Когда сбили температуру, он успокоился, не заговаривался больше, лежал в сухом белье, в сухой свежей постели — тихий и благостный. Выяснилось, работал он в той самой стройконторе, которая заключила договор с больницей, инженером по технике безопасности. Когда его спросили, как вышло, что материал завезли, а рабсилу не выделили, Ягодка ответил с улыбкой выздоравливающего: