Расписание тревог
Шрифт:
Он плакал совсем как в детстве, но тогда слезы его были чисты, а теперь с ними выходила вся грязь, осевшая на душе в этот трижды проклятый день, прожитый без милосердия.
Жиздрин
С самого утра еще, словно предчувствуя приезд детей, Жиздрин прогуливался возле дома в выходном пиджаке и наваксенных до блеска баретках. День был воскресный, по-майски ласковый, дел у Жиздрина не было никаких, и он обдумывал, к кому из соседей придраться. Сосед справа вздумал было сжечь листья
В эту минуту и подошли к его дому двое: матерый длинноволосый парень лет двадцати двух и девушка того же возраста или постарше, оба в джинсах. Жиздрин пристально посмотрел на незнакомцев, дернулся плечом и вдруг засуетился, засопел, запричитал:
— Вот радость-то, вспомнили старика-инвалида, детки вы мои драгоценные!..
Соседи с любопытством высунулись из-за тына. Жиздрин, глянув в ту сторону, запричитал громче, чтобы все слышали:
— Да откуда же вы приехали-то? Да ведь вы уж выросли совсем! А я вас давно-о жду. Что, думаю, не приедут? Ах, милый мои! Ах ты, Ванечка, ах, Зиночка!
— Здравствуй, — басовито сказал Иван.
— Доброго здоровья, деточки мои любимыи! — с искренней слезой поклонился Жиздрин. — Да айдате-ка скорей в избу, ну что мы стоим? Ох, старый я стал, голова не робит нисколечки! Я ведь сильно изранетый на войне, — сообщил он, перейдя на шепот, и первым побежал, к крыльцу. Он даже натурально прихрамывал и сутулился.
Дети чинно поднялись следом. Пол в избе был тщательно выскоблен с печиною и застлан газетами. В углу притулилась кровать, покрытая полушубком. Стол был голый, некрашеный, с инородной ногой. Жиздрин встал посередь избы, развел руками:
— Я вот, видите, как живу? Ни одеть чего, ни поставить. Да вы садитесь скорей на лавочку, я хоть на вас полюбуюся!
Молодые люди смущенно присели на лавку, привинченную к стене болтами. Жиздрин, нагнувшись и избоченя голову, жадно заглядывал в их лица.
— У тебя тут курят? — спросил Иван.
— Кури, кури, сынок! Ой, да ты вовсе уж, вовсе уж мужчина. А я ведь бросил.
— Правильно сделал, — сдержанно улыбнулся Иван. — Зин, займись рюкзаком.
Зинаида захлопотала у стола.
— А ты, Зиночка, все такая же, тихонькая, все молчишь себе, — растрогался Жиздрин. — Я вот луку побегу сощиплю!
— Пошли вместе, — вызвался сын.
Жиздрин затрусил вперед, останавливаясь поминутно и хватая его то за рукав, то за плечо.
— Так кто ты, стало быть, будешь после института, Ванёк? — громко спрашивал он для соседей. — Строитель? А Зиночка на кого выучилась? Тоже на строителя? Ах, умницы вы мои, золочёны головки!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Еще не простыл закат, а небо уже запестрело звездами. Деревенские в этот час ставили самовары. В оградах попыхивали искрами самоварные трубы,
Иван и Зинаида отправились к тетке Дорофее. Добрая старуха расплакалась, не знала, куда и посадить гостеньков. Зинаида сказала, что хочет назавтра испечь оладьев, и та насыпала ей муки, принесла яиц, нацедила в банку опары.
— Отца-то с собой, возьмете или тут доживать будет? — осторожно спросила она, прощаясь.
— Возьмем! — ответил Иван, — Чего ему тут одному делать?
Старуха вздохнула:
— Согласится ли ишо?
— Почему не согласится, теть Дор? Оденем его, обуем, у Зины квартира со всеми удобствами, постирает ему там, приготовит.
— Это само по себе, — сказала Дорофея, — Да ведь, почитай, век здесь прожил. От начальства ему уважение… из области даже ездят. Человек выпуклой!
Последние слова она произнесла с неопределенной усмешкой.
Иван, в лад ей, не то шутя, не то всерьез, спросил:
— Все небось порядки свои устанавливает, теть Дор?
— Да ведь люди-то, Ванюша, мало ли чего наболтают, — смешалась старуха. — Вон у Стародубцевых парень уехал в город по делу и не сказался, так чего только не наплели. — И Дорофея подробно и с увлечением стала рассказывать про Стародубцевых парня, который уехал в город не сказавшись, а люди решили, что утонул, и три дня неводили озеро, и как парень Стародубцевых приехал, увидел эту рыбалку и даже помогал тянуть бредень.
— Так ты приходи, теть Дора, — чмокнув старуху, сказала Зинаида.
— Приду, приду, — слукавила старая.
Соседи разнесли новость по всей деревне. Отъезд Жиздрина стал реальным, и это предстоящее событие всех всколыхнуло. Как-то позабылось вдруг, что Митрий Жиздрин не давал им житья двадцать лет; больше поминали, какой он умелый сапожник был в молодости. Его уж и жалели, и вспоминали покойную Калю и деток, выросших на чужой стороне.
Когда-то вел Митрий Жиздрин уважаемую, трезвую жизнь. Тачал вытяжные сапоги и дамские ботинки с высокой шнуровкой. Жил плотно, опрятно. Поначалу, пока эта жизнь не ушла еще далеко и была рядом, как бы еще вчера, Жиздрин надеялся, что колхоз с куцей оплатой, с беспросветным шитьем хомутов и сбруй скоро пройдет и все станет по-прежнему. Колхоз вышел бедный, полеводческий, но, как всякое хилое существо, оказался живуч и бесконечен. И сидел Жиздрин на хомутах. Бывало, посылали в поле. Жиздрин каменел, но шел и ковырял землю, люто ее ненавидя: земля была его, сапожника, извечным врагом.
Сразу, как начались колхозы, уехать бы ему в город, но Жиздрин того недопонял, да держали две коровенки, да дом, очень еще справный. Жена его, Каля, бабочка тихая, бессловесная, хворала надсадой. Лечила ее тетка Дорофея: намыливала живот и по часу разглаживала ладонями — правила. Леченье это помогало худо, и Калю увезли в город. И ходить за коровенками стало некому, пришлось их продать. А Митрий окончательно запил. Тетка Дорофея вздыхала: изурочили, порча это. И впрямь, не осталось ничего от прежнего мастера. Ходил Митрий оборванный, в каких-то опорках, надолго исчезал из деревни.