Расписание тревог
Шрифт:
Жиздрин скуксился, замычал.
— Что же вы раньше-то не написали? — жалобно спросил он.
— Да некогда все было, пап… — виновато улыбнулась Зинаида. — Мы ведь на вечернем.
Жиздрин покачал головой, не решив толком — обидеться ему или радоваться.
— Забыли, забыли папашку. Замуж выходите, женитесь, один я ничего не знаю, ничего не ведаю. Ну да ладно, господь с вами, вам видней! — Жиздрин мотнул головой и потребовал весело! — Наливай, Ванюша! Дай тебе бог счастья, Зинаида Митриевна!
Он почти не закусывал и, маслясь глазами, то начинал сбивчиво рассказывать про здешнюю жизнь, то расспрашивал
— Ваня, папа, а стоит ли на неделю откладывать? — сказала Зинаида. — Поехали сразу?
— А что! — загорелся Иван. — Давайте прямо сегодня? В восемь как раз поезд идет! А?
— Сегодня… — заколебался Жиздрин. — Может, завтра?
— Сегодня в восемь! — постановил Иван.
— Так я что, я не против. Деточки вы мои…
— Дом колхозу оставим, — продолжал Иван, — на кой он нам нужен, вещей у тебя немного. Что надо будет, купим на месте. Решено — собираемся!
— Хорошо, хорошо, — торопливо согласился отец, — конешное дело, хоть под старость лет в родной семье поживу!
— Зин, ты сложи вещи, а я к председателю за машиной.
— Не даст! — замахал Жиздрин руками. — Враги мы с ним.
— Это еще посмотрим! — сказал Иван.
Председатель колхоза, выслушав просьбу, сам сходил за машиной.
Когда Иван подъехал, отец таскал из сарая какой-то хлам и пихал в сундук. Потом стал разбирать койку.
— Зачем она тебе? — усмехнулся Иван.
— А спать?
— Да брось ты этот утиль!
— Без койки не поеду! — неожиданно уперся Жиздрин. — Всю жизнь на ней спал, на ней и помру.
— Ладно, Вань, — шепнула Зинаида. — Не спорь с ним, а то еще передумает.
Прощаться сошлись все соседи. Мужики помогли заколотить двери и окна, кое-кто из баб даже всплакнул. Тетка Дорофея принесла булочек-подорожников. Жиздрин, сначала болезненно возбужденный, мрачнел с каждой минутой, бросал на односельчан беспокойные взгляды.
Зинаида села с шофером, мужчины устроились на вещах в кузове. Наконец, разбрызгивая галечник, грузовик выехал за околицу.
Дорога до большака прежде была непроходимая. Председатель принципиально не ремонтировал ее, полагая, что лошадь пройдет и по этакой, а на машинах ездили только к Жиздрину. Но однажды какая-то очередная комиссия полдня просидела в ухабе, и председатель, скрепя сердце, распорядился ее поправить.
У свертка на большак Жиздрин вдруг вскочил, отчаянно замолотил по крыше кабины, потом стал рваться за борт.
— Ты чего?! — растерялся Иван.
— Остановись! Остановись! Шофер, кому говорят!
Машина стала. Шофер выскочил на подножку.
— Забыли чего? — досадливо спросил он.
— Я отдумал, — сказал Жиздрин. — Вези назад!
— Как это — отдумал? — не понял шофер.
— А так. Не поеду, и все тут!
Иван возмутился:
— Ты что, отец, чокнулся? Едем, шеф!
— Не поеду ни-ку-да. Что я у вас не видел? Шофер, заворачивай.
— То ехать, то не ехать, — в сердцах произнес шофер. — Собрался, так уезжай! Всю плешь тут нам проел!
— Ты, паря, меня не сволочи, — с ядовитой ухмылкой сказал Жиздрин. — У меня записано, куда ты в среду два мешка жмыха свез.
— Папочка, умоляю тебя, поехали! Ваня, милый, ну скажи ему!
— Отец, будь человеком, в самом деле!
— Нет, деточки родимы, драгоценны, никуда отсюдова я не поеду, — отчеканил Жиздрин.
Чем
Вы не помните размер моей обуви?
Каждую осень, перед самым зазимком, у председателя Раззореновского сельсовета Рогова начинали ныть ноги, много лет назад потерянные на 2-м Украинском фронте. Боль была самая натуральная, как ни внушал себе Рогов, что быть ее не должно, что это сплошная мистика, и ничего другого. Иной год боль не отступала, росла день ото дня, и, если совсем уж становилось невмоготу, Рогов говорил жене:
— Зовут. Собирай.
Надя собирала его в дорогу.
Без малого трое суток Рогов ехал поездом, выходил на маленькой южной станции и до места добирался трамваем. Остановка называлась «Круг». Она была конечная; тут трамвай разворачивался и возвращался в город.
В здешнем легком краю в эту пору было еще тепло. Вокруг братской могилы, где были похоронены товарищи Рогова по госпиталю, зеленели пирамидальные тополя с пыльной, прореженной слегка листвой. Но цветы у обелиска лежали всегда свежие, и всегда розы.
С каждым шагом боль убывала. Рогов опускался на скамью у могилы, сидел неподвижно, перебирая в памяти друзей-товарищей, оставшихся здесь навсегда. Потом, превозмогая остатки боли, вставал и шел к неприметному бугорку в степи.
Некогда на месте этого бугорка была яма, куда сбрасывали отделенные хирургом конечности. Госпиталь был полевой, простоял недолго, и санитары засыпали яму, но Рогов к тому времени уже ползал и приметил место. После войны, подлечиваясь южным солнцем, он нашел его, почти день просидел в невеселых мыслях. И только когда влез на костыли и побрел прочь, обнаружил, что боли нет, улетучилась — как и не было.
С той поры он стал приезжать сюда — не регулярно, когда уж свету белого невзвидит; отдавал почесть браткам под обелиском и ковылял к своему бугру. Сев, расстегнув протезы, произносил фразу, ставшую уже привычной и дикую для постороннего слуха:
— Ну вот, ноженьки дорогие. Вот мы и вместе.
В начале октября Рогова вызвали в райвоенкомат. Тридцать шесть лет искал его орден Красной Звезды, и — надо же! — отыскал. Военком, новожил в районе, скороговоркой прочитал Указ, датированный сорок третьим годом, собственноручно прикрепил орден к пиджаку Рогова и трижды, со щеки на щеку, поцеловал. Поцелуи эти смутили душу, скороспешность вызвала досаду и раздражение; в этом неловком, непраздничном состоянии и вышел Рогов от военкома. Все было не по-людски. Вызвали, не предупредив зачем, а кабы предупредили, Рогов взял вы в колхозе машину, да председатель колхоза и сам бы с ним поехал; прихватили бы Надю, дочерей с мужьями. В райцентре недавно открылся ресторан «Вечерние зори» — вот в этих бы «Зорях» заказали заранее столик, созвали знакомых… А то: «Поздравляю, сердечно рад, вы свободны!» Рогов приехал без костылей, с палочкой, и не мог позволить себе даже стопки. «Ну-ну, чунь!» — подумал он, закипая привычной злостью, как всегда, когда сталкивался с людской глупостью.