Распутин. Почему? Воспоминания дочери
Шрифт:
— Но ведь весь свет смотрит на них.
— А Бог, что ли, не смотрит?
Щелочка для Бога
К отцу приходили не только в поисках исцеления телесного. Много было таких, кто хотел исцелиться душевно. Сбросить камень со своей души. Приходили и молодые, и старые.
Однажды, по рекомендации, пришел молодой человек, совсем юноша. Студент. Это может показаться странным — ведь принято считать, что так называемая прогрессивная молодежь сторонилась отца. Это не так. Рассказываю именно об этом студенте потому, что случай показался мне
Урок, преподанный юноше, попыталась усвоить и я. Вернее, пытаюсь всю мою жизнь.
Юноша жаловался отцу, что страстно влюблен, а его избранница избегает встреч. Хотя уверяет, что тоже любит. Молодой человек забрасывает ее письмами, караулит у дома, подкупает мелкими подарками прислугу, чтобы знать о всех передвижениях девушки… Положение становится невыносимым. Девушка чахнет на глазах. Встречаться с ним отказывается. Но и ни о каких других связях студенту не известно:
— Если б что было, я бы знал непременно! — с жаром говорил он.
Словом — пропасть любви. Необъяснимая и страшная пропасть!
Отец долго слушал. До тех пор, пока юноша высказал все, что только можно было. Потом долго молча пили чай. Молодой человек ел с аппетитом. Много варенья, большую маковую булку. Потянулся за яблоками, но вдруг как-то резко отдернул руку и смущенно посмотрел на отца:
— А ведь, по-вашему, я есть вовсе не должен?
— Отчего же?
— Ну как же… Такое… — и он стал быстро-быстро стряхивать крошки с форменного сюртука.
Отец спокойно допил стакан чаю, бережно положил на блюдце остаток сахару. Потер руки.
Студент, видимо, решив, что напрасно приходил, засобирался. Отец его не останавливал. Все молчал.
Уже в прихожей отец вдруг спросил:
— Хорошо чаю попил?
— Хорошо. Спасибо.
Помолчали.
Отец:
— Думаешь ее (девушку) как булку взять, да и съесть. Нешто это любовь? Хотя верно, и такая любовь есть. А ты ее по-другому попробуй любить. Отойди на шаг — и люби. Оставь щелочку-то для Бога — чтоб между ней и тобой стал.
Когда студент ушел, отец вернулся в комнату и долго сидел, задумавшись. Я убирала со стола. Беседа страшно разволновала меня. Прежде при мне отец ничего подобного не говорил. Я выносила остывший самовар и уже в дверях расслышала бормотание отца (такое бывало с ним, когда он сосредотачивался на какой-то мысли):
— А, может, и дьявол…
Я чуть не уронила самовар:
— Что дьявол?
Отец словно очнулся. Встал, подошел ко мне. Взял из моих рук самовар и очень спокойно сказал:
— Может, в щелочке-то не Бог, а дьявол окажется.
Я не смогу сказать, что вполне осознала смерть отца. Я сейчас не о прозрачности, то есть не о том, что через жизнь всегда просвечивает смерть и наоборот. Особенно это видно человеку верующему. Как ликует душа всякий раз, когда на Пасхальной службе в назначенное время священник является в алтаре, сменив черные одежды на торжественные…
Но ведь и отца нет.
Вместо него — совершенная тоска.
Вот написала слово «тоска». И увидела перед собой Муню — несчастную Марию Евгеньевну Головину. Я уже рассказывала ее историю. И она оказалась задета Юсуповыми.
Обрученная с Николаем, старшим братом Феликса, готовая окунуться в роскошества взаимной супружеской любви, Мария Евгеньевна вместо этого была брошена в пропасть предательства. Николай дрался на дуэли и погиб. Стало известно, что причиной была женщина, его давняя любовница, связь с которой началась задолго до знакомства с Марией Евгеньевной.
Мария Евгеньевна пришла к отцу за утешением. Она рыдала, умоляла «вылечить от тоски».
Анна Александровна передавала мне со слов Марии Евгеньевны, что отец спросил:
— Какая тоска? Как томление или как язва?
— Не понимаю, — ответила Мария Евгеньевна.
— Как тоскуешь, как Иосиф в земле египетской или боле?
— Больше.
— Что, знаешь как Иосиф тосковал?
— Не знаю.
— Зачем говоришь, что боле? Лестно?
Бедная Муня, сбитая с тона, молчала.
Что говорилось дальше — не знаю. Сейчас это уже и не важно. Ни для Муни, ни для меня.
Отца считали специалистом в области любви. Ходили невероятные слухи о его способностях по части любви телесной. Конечно, отец в разговорах со мной никогда не касался этой темы. Хотя и ханжой не был. Он иногда выговаривал такое, о чем в так называемых приличных домах и не заикались. Например, мог откровенно описывать достоинства фигуры той или иной посетительницы или случайно встреченной на улице дамы:
— А груди-то у ей какие! Экая мясистая!
Такие замечания еще были скромными. Но всякий раз заключал он свое восхищение (или негодование) вздохом:
— Даст же Бог такую красоту!
Или:
— Пометит же Бог такой напастью!
Все телесное он воспринимал с тою естественной непосредственностью, с какой приветствовал пищу, явления природы. Его реакция была немедленной и потому могла шокировать мало знавших его.
Как-то в прекрасную пору белых ночей гости у нас засиделись. Отец, и без того не слишком сверявший жизнь с часами, летом и вовсе терял ощущение времени. Белые ночи зачаровывали его, и беседы до утра в нашем доме (уже на Гороховой) не были редкостью.
Но вот наконец все разошлись. Остался только один посетитель. Купец, человек замечательный в своем роде — известный благотворитель, создатель детского приюта в Екатеринославе (оттуда он, кажется, и был родом).
Пока народу было много (обычный кружок — по преимуществу дамы), мы с Дуней хлопотали у стола и не слишком вникали в суть беседы. Но я все же уловила главное. Обсуждалась проблема супружеских отношений. Что должно преобладать: телесное или духовное. Сошлись на том, что духовное.