Распутин. Жизнь. Смерть. Тайна
Шрифт:
Быть может, влекомый помыслами, которые сильнее клятвы… нарушил сию.
И может, во гневе своем на сих праведников – лишнее об них молвил, и сие вызвало гнев Твой. Но, Государь мой! Глас народа – глас Божий, и сей глас (именем Государственной думы) говорит нам, что г. Новый не достоин милости Твоей… И молит тебя – отпусти его!»
А дале он свои сладкие слова задобрил целым рядом выписок «обо всех поганях», которые собрал «муж праведный – отец Илиодор». Бадьмы кум.
А мало того, што послал эти записки во дворец, еще направил их в Государственную думу, передав сам все Пузатому. Вот.
Это уж не двухличник,
Ущемлю Аркадьевича11
Хитер Петруша, а мужик – хитрее. Вот он каналия, что сделал: собрал бумажки, чтобы меня – пугнуть… И страшного-то в бумажках этих немного: поп12, дьявол, послал бумажку о радениях… Будто хлыстовали.
Экий дурак… нешто не понимает, што кто мово меду попробовал тот навек мой друг… и никаким сахаром вкус не отшибешь. Еще поганая бумажка: енеральская дочь Леночка… мной будто… <…> …а того не знают, скоты поганые, что Павловичи, обе – и матка и дочка – дырявые были… Нешто такое докажешь? Печати ж моей нету и надписи тож. Экие дураки!
Ну, позвал это меня Петруша и говорит (это, почитай, в 1910 году было – за год, што ли, до его гибели…).
Вошел в кабинет. А он грозности этой напустил. Сидит, как петух на воротах, и будто не видит меня… А я в него вглядываюсь и шепчу: «Сдайся, сдайся, сдайся!»
Вижу – затрепетал, того и гляди закричит, а я еще глубже глазами колю. А он: «Ты што колдуешь?!. Захочу, выгоню вон… в тюрьме сгною!..» А у самого – руки дрожат и в глазах муть. А я ему: «Руки, барин, коротки, – ты меня – в тюрьму, а я тебя подале… Из тюрьмы – вернешься, а оттуль – нет пути…»
Он как заорет: «Ты как смеешь со мной разговаривать… Вот, штобы в столице и духу твоего – не было!» А я ему: «Вот што, барин, из Питера-то я уеду… дело есть; только уеду – обласканный, а вернусь еще более желанный… а, сдается, ты – за могилой едешь!..»
Он – ну топать ногами, кричать: «Да, знаешь ли, каки у меня документы об тебе имеются?!» А я ему: «Снеси, бумага – мягка – пригодится!» Вот…
Через три дня я уехал. А как приехала ко мне Аннушка – и показывает… Што он в Киев едет… Я сказал: «Не судьба ему в родном доме помереть». Не иди, барин, на мужика. Вот…
Еще, вот, о Петербурге вспомнил. Сказывал мне Витя, што Петруша решил мужика купить… Землицей рот замазать. Наделы за мужиком закрепил. А закрепа сия – што керосин по сену, такой пожар в деревне разгорелся: брат на брата, сын на отца – с топором полез. Один кричит: «Хочу на земле спать», а другой: «Хочу надел пропить!» Мужицкая кость – трещит, а кулачек, что клоп, насосался кровушки… Вот…
В церкви поют царю славие, а кое-где ружьишко заготовляют. А Петруше любо-дорого. Растюмякал мне все Витя и решил матушке-царице сказать, что Петруша мужицкий бунт готовит… А прохвост такую бумажку заготовил… А князюшка в своей газете «Гражданин» статью пустил… А пока эту газету читают – ею и подтираются… а окромя ее, ничего не знают… Дело и готово.
В деревне – Григорий Богу молится… А в столице прохвост через газету нож точит. Вот тебе, барин, мужицкое спасибо! Помни, дурак, за моей спиной Мама… Не тронь! Вот.
Еще
Как я митрополиту Антонию нос натянул
«Я, – грит Антоний, – монах честный, мне от миру ничаво не надо!» А коли не надо, зачем – лезешь?
Тоже, вот, явился к Папе с докладом обо мне. «Большой, – мол, – нам от мужика этого – конфуз… Он и царством править хочет и до церкви добирается. Он в Царский дом вхож и на Царску семью пятно от его кладется». А Папа и говорит Антонию: «Зачем не в свое дело мешаешься? Кака тебе забота до того, што в моем дому делается? Али уж я и в своем доме – не хозяин?»
А Антоний и говорит: «Царь-Батюшка, в твоем доме сын растет… и сын этот будущий наш Царь-Повелитель, и попечалься о том, по какому пути ты свово сына поведешь! Не испортил бы его душу еретик Григорий?!»
А Царь-Батюшка на его цыкнул… «Куда, – мол, – лезешь?!. Я, чай, и сам не маленький, учить меня не гоже».
Как пришел Митрополит Антоний домой… кукиш проглотил… запечалился…
А я велел через человека Толстопузого, штоб ему Мама наказала, што тебе, мол, Антоний, на покой пора… Ужо об этом позабочусь… Вот.
Запечалился и кондрашка хватила… Вот.
Думе по носу
Это было в марте 11-го года13. Всех больше взъелся на меня Пузатый. «В лепешку расшибусь, – грит, – а мужика выживу».
«Ладно, – подумал я, – поглядим, кто кого съест? Ты чрез Думу-дуру, а я через Маму. А уж это известно, што ночная кукушка всех перекукует».
Только стало мне известно, што Пузатый достал книжку Новоселова, где он караул кричит: «Спасай отечество, мужик хотит Расею съесть». Как только мне стало известно, что сия книжка по рукам ходит, я поехал к Макарке14 и сказал ему: «Вот што, ты много силен. Но хотим, штобы об этом шуму не было. Хотишь, „штобы и девкой слыть и мужиков водить“, ладно. Только должен ты мое имя в чистоте держать. А сия книжка меня помелом по лицу бьет… Надо, штоб ее не было». Он почесал затылок. «Запретить, – грит, – ее очень трудно». – «А ты запрети. Кабы легко было ее убрать, я бы к тебе не ехал, позвонил цензурному генералу, и хлоп. А то вот, к тебе пришлось».
Он мнется. «Ах ты сукин сын, – говорю, – еще ломается… А от меня подачки брать умел. Тебе бы все тайком. А вот возьму выволоку твою… с потрохами сиводни про тебя газетчику велю написать! И скажу, чтобы тебя долой к чертовой маме!» Вот.
Позеленел весь… «Вот што, – грит, – книжку уберу… только ты уже не суйся!» С тем ушел.
Потом вот еще история вышла. В Думе стали шептаться… про эту книжку. Поговорил я с Мамой: «Кака, – говорю, – эта Дума, ежели она всенародно не токмо тебя поносит, но и про Церковь всяку пакость разносит. Надо, штобы не было разговору в Думе. Ну отдашь чрез Макарку приказ: в Думе сей разговор не подымать, потому што об этой книжке и об самом Новоселове суд будет. А нельзя, штобы говорили о том деле, которо в суде будя…» Вот.