Распутин. Жизнь. Смерть. Тайна
Шрифт:
«Пущай так, – грит, – и поклонится».
«Поклонится, да не тебе первому, а Григорию… А ежели ты со мной будешь, свелю народу и тебе поясно кланяться… Вот, скажу, молитвенник наш».
Илиодорушка свое: «Я ученый, я говорить с народом умею. За мной народ куда хошь пойдет, и не чрез тебя я свою власть иметь буду, а сам от себя».
«Пущай, говорю, и так, только иди со мной рядом… рядом иди». А он, стервец, сверкнул глазами.
«Зачем, – грит, – рядом итти… дороги разные: ты иди через мирское, а я через церковь».
Ладно.
Было это в восьмом годе. В деревнях большое беспокойствие. Главное крестьяне мутили. Уж очень притеснительный был закон. Случилось это в нашей губернии. Описали недоимщиков. Пришли к земскому. Он из князей Татищевых. Был прислан в деревню на выслугу. Чтоб потом в большие паны пролезть… Ну и пришли это к нему крестьяне просить об отсрочке. Главное просили, чтоб коров не угонять. Там в селе, это в сорока верстах от Тюмени, шесть коров описали. Три на вдовьих дворах.
Они его просят, а он их гонит. Они ходоков пять человек выбрали. Он криком кричит, а они свое. Захотелось ему по-господски потешиться.
Крикнул одного, велел к себе подойти. Ежели, грит, сейчас не уйдете, собак на вас выпущу. А тот пригрозил народным судом.
«Ах ты, – крикнул, – быдло, разговаривать». На Игната Емельянова как цикнет.
«А тот говорит, все равно коров не отдадим, всей деревней пойдем».
Панок взъелся. Велел собаку спустить… Собака – лютый волк, кусок щеки вырвала и ногу прокусила. Игнат к вечеру скончался.
А через три дня живьем сожгли урядника, когда заявился за податями. И княжеский дом как свечка сгорел… Только-только живьем выскочили.
Узнав об этом, я порешил с Царем разговор разговаривать. Взял и Илиодорушку с собой.
Говорю я это, а при этом и Царица-Матушка сидит. «Вот, – говорю, – до чего люты начальники, живьем человека загрызть. Ходока за мирское дело».
Царь молчит.
А как дошло слово до того, что урядника живьем сожгли, Царь и воскликнул: «Всю деревню под суд. Всем розги, всем розги».
А Илиодорушка побледнел и тоже шепчет: «Под суд, под суд».
Я как стукну по столу. Царица-Матушка вскочила, а Царь затрясся.
«Молчи, – говорю, – молчи, подтыкало, – это я Илиодорушке, – я не тебе, а Царю говорю: Ты мужика как учить собираешься? – Через жопу. Жопу драть хочешь – дери, а разум через голову вести надо. Жопу выдрал, а в голове у него такая злоба вырастет…»
Царь побледнел. «А что же, – говорит, – делать надо?»
«А то, что науку не розгой, а умным словом вводить надо».
Как ушли мы, Илиодорушка и говорит: «Как ты смеешь так с Государем разговаривать?»
«А то как же? С Царями говорить не разумом надо, а духом. Он разума не понимает, а духа боится». Вот.
Ходоки
Было это в десятом году. Привез это Илиодорушка в Питер ходоков. Об земле хлопотали и об том, чтоб от их казенку1
Заявился к ним доктор этот самый Дубровин2 и давай петрушку ломать. «Так, мол, и так, православные, не иначе, как испытание нам Господь посылает. В Думе такое творится – не иначе, что нехристи хотят Россию немцам отдать. Немецкую веру ввести у нас».
А мужички и спрашивают: «А как же святой Егорий (это я), почему он не действует?»
А там был брат этого доктора или сородич какой, да и ляпни: «А Егорий что ж, он у Царицы в полюбовниках, а она сама немка»3.
Я об этой брехне ничего не знал. В ту пору вызвал меня Гермоген насчет автонимии Церкви, тогда Антоний Волынский4 таку музыку поднял.
Приехал это. Прохожу через переднюю. Вижу, мужички толкаются. Я к ним: то да се, пятое-десятое. А один, пошустрей который, и говорит: «Г. Е., правду ли бают, что ты в полюбовниках у Царицы?»
«А откуль, говорю, такой слушок?»
«Да уж бают».
Все ж я добрался до конца. Через три дня этому доктору оглашенному и его сородичу дали коленом под жопу и запрет – в столицу не въезжать. А холуи зашептались. Откуль? за что? такое наказание. Не иначе как Гучков. Мне газеты читают, а я в смех… Ну и является ко мне Илиодорушка за него ходатаем.
А я у него пытаю: пошто ты сам за меня, а еще боле за Царицу не заступился?
А он ехидно так отвечает: «Мужички, – мол, – не понимают, что это ты от святости… а не от озорства».
«А ты, – говорю, – понимаешь?»
А он блеснул глазами, как ножом полоснул: «Не спрашивай, брат Григорий, не спрашивай».
Поглядел я на него и подумал: хоча и зовешь меня братом, а ты мне не брат, а лютый волк… С этого разу стал я за ним приглядывать. Закралась у меня мысля такая, что Илиодорушка меня выживает… стал за ним примечать. Одначе, подумал я, Илиодорушка человек жадный: в нем злобу убить надо жирным куском. А тут проглядел, что он не столько жадный, сколь гордый. А ежели задумал что, до конца будет биться.
Задумал он царицынского губернатора слопать, стал его бунтами донимать. А тот жалобу за жалобой. Дошло до Папы. Вижу – дело плохо. Вот говорю я ему: «Повезу тебя в Мраморный дворец, покажу Царям… ежели ты Папе пондравишься, все сделает».
Привез это его во дворец. Он службу повел. И такую проповедь про блудного сына сказал, что у Папы лицо перекосилось, а у Мамы слеза пошла… Ажно у меня холодок пошел.
Придвинь, думаю, такого, он тебя, как мячик, откинет. Уж очень он мастер в Божественном слове, и глаз у него такой, что куда хошь за собой поведет. Нет, думаю, такого близко подпускать не надо… Одначе раз привел, надо вести до конца…