Рассказ о шпионе

Дейтон Лен

Кофе подали в большом серебряном самоваре — можете мне не поверить, но это был самовар Ферди, — вокруг самовара расставлены кофейные чашки размером с наперсток. Доулиш держал сигару в одной руке, а чашку с кофе и блюдце — в другой. Он кивнул в знак благодарности, когда я долил ему кофе.

Я взял молочник с горячим молоком и вопросительно поднял брови.

— Уорчестер, — сказал Доулиш, — конец восемнадцатого века тоже чертовски хорош.

Старый идиот догадался, что я спрашиваю, хочет ли он молока, но он был прав. Держать в руках

антиквариат на сотню фунтов, чтобы только налить горячего молока, было частью чудесного образа жизни Фоксуэллов.

— Следующим будет Моцарт, — сказал Доулиш. На нем был старомодный выходной костюм и накрахмаленная спереди рубашка. Было трудно определить, то ли это фамильный стиль, то ли просто такой покрой.

— Да, так указано в программе, — подтвердил я.

— Это мой «хок стутц» на улице стоит.

— Ладно, хватит вам, ребята, — раздался сзади голос Толивера. — Проходите дальше. Не терплю молоко в кофе — заглушает весь аромат. Если так любите молоко, то пейте растворимый кофе.

— Я знаю, что вы интересуетесь двигателями, — сказал Доулиш. В дальнем конце комнаты я услышал резкий голос профессора истории, заявившего, что он очень любит ковбойские фильмы.

— Через минуту будут исполнять сонату до-мажор Моцарта, — не унимался Доулиш.

— Я знаю, — ответил я. — Мне нравится это произведение.

— Ну, тогда…

— Хорошо бы еще новый обогреватель.

— Наш друг хочет взглянуть на двигатель, — сказал он Ферди, который молча кивнул и начал глазами искать Терезу, чтобы убедиться, что она видела, как мы пренебрегаем ее протеже.

— Он в основном исполняет Моцарта, — сказал Ферди.

— Чудовищно много жрет, — продолжал Доулиш. — Галлон уходит на семь-восемь миль.

— Куда вы уходите? — спросила Мэрджори.

— Посмотреть двигатель, — объяснил Доулиш. — Верхний распределительный вал: восемь цилиндров. Пойдемте с нами, только накиньте пальто. Говорят, что снег пошел.

— Нет, спасибо, — отказалась Мэрджори. — Только недолго.

— Благоразумная девушка, — похвалил Доулиш. — Вы счастливый человек.

Мне было интересно, при каких климатических условиях, по его мнению, она приняла бы его приглашение.

— Да, я счастливый.

Доулиш надел очки и посмотрел на инструменты.

— «Блэк хок стутц» выпуска тысяча девятьсот двадцать восьмого года. — Он включил зажигание, и примитивный обогреватель начал свою работу. — Точно восемь, верхний распредвал. Она поедет, говорю я вам. — Он завозился, пытаясь открыть пепельницу. Затем сделал глубокую затяжку так, что его румяное лицо засветилось в темноте. Он улыбнулся: — Настоящие гидравлические тормоза — в полном смысле слова. Заполняются водой.

— К чему все это?

— Болтовня, — ответил он. — Просто болтовня.

Он повернулся, чтобы до конца закрыть окно автомобиля. Я про себя улыбнулся: Доулиш всегда любил, чтобы между ним и малейшей опасностью параболического микрофона находился

кусок стекла. Появившаяся луна помогла ему найти ручку. При свете луны я увидел какое-то движение в сером «остине-2200», припаркованном под липами.

— Не беспокойтесь, — сказал Доулиш. — Это двое моих парней.

Облако набежало на луну и затем поглотило ее, как грязная перчатка фокусника поглощает белый бильярдный шар.

— Зачем они здесь? — спросил я. Перед тем как ответить, он включил радио. Это еще одна предосторожность против подслушивания. Передавали какую-то бессодержательную программу по заявкам. Шло заунывное бормотание имен и адресов.

— За последнее время все сильно изменилось, Пэт. — Он улыбнулся. — Пэт, ведь так? Пэт Армстронг, хорошее имя. Предполагал когда-нибудь такое?

— Да, очень забавно.

— Новое имя, новая работа, прошлое ушло навсегда. Ты счастлив, и я рад, что все прошло хорошо. Ты заслужил. Ты заслужил даже большего, но действительно это все, что мы могли сделать.

Снежинка упала на стекло. Она была большая и, когда попала под лунный свет, засверкала, как кристалл. Доулиш протянул палец, чтобы поймать снежинку, как будто стекла перед ним не было.

— Но ты не можешь все стереть из памяти. Ты не можешь забыть половину своей жизни. Не можешь стереть все и притвориться, что этого никогда не было.

— Нет? — переспросил я. — До сегодняшнего вечера у меня все было хорошо.

Я с завистью вдыхал дым его сигары, я бросил курить около шести недель назад и, будь я проклят, если такой человек, как Доулиш, заставит меня дать слабину. Я спросил:

— Это было специально подстроено? Что нас сегодня обоих пригласили?

Он не ответил. По радио начали передавать музыку. Мы наблюдали, как снежинка тает от тепла его пальца. Капелькой воды она сбежала по стеклу. Но ее место уже заняла другая, а за ней следующая, и еще, и еще.

— И в любом случае у меня теперь есть Мэрджори, — сказал я.

— Она такая красивая. Но, слава богу, я не додумался просить тебя лезть в грубую и непорядочную сторону всего этого.

— Было время, когда вы притворялись, что у этого дела нет непорядочной, темной стороны.

— Это было давно. К сожалению, за прошедшее время грубые стороны стали еще грубее. — Он не употребил слово «темные».

— Не совсем так. — Я сделал паузу. Не хочется ранить чувства старика, но он сам вынудил меня обороняться. — Просто я не желаю вновь становиться членом большой организации. Особенно государственной. Не хочу быть очередной пешкой.

— Быть пешкой, — возразил Доулиш, — это состояние души.

Он полез в карман и извлек маленькое приспособление со множеством лезвий, которое, как я заметил, использовалось во всех случаях жизни, начиная с прочистки трубки и заканчивая вскрытием замков. Сейчас он использовал шило для продувания сигары. Доулиш закончил работу и удовлетворенно кивнул. Он посмотрел на сигару и начал разговор: