Рассказы и повести
Шрифт:
– Где ты сейчас был?
– тихо спросила Касьянова.
– Дома, - не сразу ответил Евгений.
– А что ты там делал?
– Купал Анюту.
– А со мной ты когда-нибудь бываешь?
– Я был с тобой на работе.
– А почему ты не можешь быть там, где ты есть? Домадома, на работе на работе. А со мной, - значит, со мной?
Евгений глядел на дорогу. Ленинский проспект лежал широко и роскошно. Щетки сметали разбившиеся снежинки, как время - бесполезные мысли.
–
– переспросил Евгений.
– Я хочу знать, почему ты не бываешь там, где бываешь?
– Я не умею жить в моменте, - не сразу ответил Евгений.
– Значит, ты никогда не бываешь счастлив.
– Почти никогда.
– Жаль, - сказала Касьянова.
– Меня?
– И себя тоже. Себя больше.
Ленинский проспект окончился. Надо было сворачивать на Садовое кольцо.
– Останови машину, - попросила Касьянова.
Евгений опасливо покосился на ее сапоги. Касьянова поймала его взгляд.
– Не беспокойся, - сказала она.
– Я уйду от тебя в обуви.
Касьянова вышла из машины и, перед тем как бросить дверцу, сказала:
– Я больше не хочу тебя убить.
– Почему?
– обиделся Евгений.
– Потому что ты сам себя убьешь.
Она осторожно прикрыла, притиснула дверцу и пошла, забросив сумку за плечо. Она ступала как-то очень независимо и беспечно, будто дразня своей обособленностью от его жизни.
Евгений смотрел ей вслед и вместе с горечью испытывал облегчение.
Он не был готов сегодня к нервным перегрузкам. Ему не хотелось ни ссориться, ни мириться, а хотелось покоя и той порции одиночества, которая необходима каждому взрослому человеку.
Евгений резко включил зажигание. "Жигуленок" фыркнул и рванул вперед, лавируя среди других машин.
Выехал на Садовое кольцо - шумное, угарное, как открытый цех. Потом машину принял тихий переулок с названием, оставшимся от старой Москвы.
Касьянова осталась далеко, на пересечении чужих взглядов.
Отошло время их первых ссор, когда каждый раз казалось, что это окончательно, и он коченел от ужаса, а один раз даже потерял сознание за рулем, и милиционер отвез его домой.
Последнее время он привык, приспособился к этим ссорам. Все равно он знал: пройдет день, самое большее два, и они помирятся, и никуда им друг от друга не деться, потому что у них одна душа на двоих.
Он еще не знал, что сегодня она ушла от него навсегда, и он останется один, как ребенок, брошенный возле магазина. И пройдет не один год, прежде чем он снова почувствует облегчение, такое же, как сегодня.
РАБОЧИЙ МОМЕНТ
Всеволод Соловьев стоял посреди школьного двора и играл с мальчишками в городки.
Он сосредоточился глазами на конце вытянутой палки, мысленно провел прямую от конца палки до горки
– Как тебя зовут, мальчик?
– спросила тетя.
Всеволод Соловьев опустил палку и молчал. В нем медленно опадала готовность к броску.
– Ты меня не слышишь?
– спросила тетя.
– Севка, - подсказал Павлик Харламов.
– А сколько ему лет?
– спросила тетя у Павлика.
– Девять, - сказал сам Севка.
– Прекрасно!
– обрадовалась тетя. Наверное, она обрадовалась тому, что Севка заговорил.
– Ты хочешь сниматься в кино?
– Можно, - не сразу согласился Севка.
– Только сначала я должен спросить разрешения у родителей.
– Обязательно спросим, - пообещала тетя и достала из сумки замызганный блокнотик с выпадающими листками.
– У тебя дома есть телефон?
– Сто двадцать девять десять пятьдесят пять, - без запинки продиктовал Севка.
– Мы тебе сегодня позвоним.
Тетя сунула блокнотик обратно в сумку, повернулась и пошла, перебирая кожаными ногами.
За школьным забором стояла светлая машина, на ней синими буквами было написано: "Киносъемочная".
Мальчишки перестали играть в городки, молча уставились на Севку, ища на его лице признаки избранности. Но Севка стоял, как стоял: тот же треугольный нос, те же глаза в ржавых ресницах.
Чекрыгина из пятого "Б" коротко вскрикнула и помчалась за тетей, запуталась у нее под ногами.
– А я?
– спросила Чекрыгина.
– А ты девочка, - объяснила тетя. Села в машину и уехала.
На другой день после происшедших событий Севка сидел на кухне и ел рыбный суп, вылавливая светлые колечки разваренного лука, брезгливо развешивал их по краям тарелки.
Он ел и слушал, как мама разговаривала по телефону, сообщала всем знакомым и малознакомым о превратностях Севки ной судьбы. Она говорила одно и то же, меняя только имена людей, к которым обращалась, и отвечали ей тоже совершенно одинаково.
Видимо, сначала маме говорили "поздравляем", потому что она отвечала "спасибо". Потом желали "ни пуха ни пера", потому что мама отвечала "идите к черту". А потом, видимо, принимались завидовать, потому что мама успокаивала: "Ну, это еще не точно, это только кинопроба".
Обзвонив всех по первому кругу, мама пришла на кухню, села против Севки и стала смотреть, как он ест.
Севка ел, опустив лицо в тарелку. На голове у него было две макушки, - значит, две жены. Мама смотрела на эти две макушки, два водоворотика, вокруг которых вихрились золотистые Севкины волосы. Потом сказала: