Рассказы и сказки
Шрифт:
— А-а! — еще громче зевает Ривке. Она уже все вспомнила.
Отец пришел вчера с радостной вестью: бог послал ему порядочное количество старья.
Мама также принесла новость: у Пимсенгольц, для которых она закупает, будет, наконец, помолвка. Хотя невеста и не совсем довольна, — ей достанется, но помолвка все же состоится.
Особенного удовольствия эта весть Ривке не доставляет: она, правда, выспится, и ходить с матерью на базар, конечно, приятнее, чем работать на фабрике, но потом — таскать корзинки с яйцами и курами и, особенно, гнаться за убежавшей
Но ничего не поделаешь!
Она закутывается в простыню и перепрыгивает в кровать старика.
Этот прыжок доставляет старику удовольствие: "Вылитая старуха моя!.."
Пока старик развел огонь, пока он наколол лучинок и, разложив их под плитой, обсыпал мелким каменным углем ("дорог уголь", подумал он при этом) и облил их керосином, пока поставил на камфорку старый, покрытый красноватой ржавчиной жестяный чайник, — Соре успела уже дать Янкеле грудь, выразив при этом желание дожить до той поры, когда Янкеле будет читать молитву над молоком…
Бледная Ханэ тоже проснулась и села в своей кровати.
Из-за спины матери она играет со своим маленьким братишкой в "ку-ку!"
Обрамленное густыми, пепельно-серыми, растрепанными волосами, ее маленькое личико, с бледными щечками и мечтательными глазами, показывается то справа, то слева. Однако ее движения слишком медленны, улыбка на лице слишком бледна, и взгляд слишком неподвижен, чтобы игра эта могла уже рано поутру оторвать "Янкеле-обжору" (так зовут его дома) от груди.
Он сильно занят: он смотрит на сестру, но ему некогда заняться ею.
Одну ручку он держит под боком, на котором он лежит на коленях матери, другой отгибает край ее открытой на груди рубахи, чтобы этот край не падал ему на лицо, и смотрит на свою сестру спокойно и равнодушно, — она от него не уйдет…
Хаим облачился уже в талес и филактерии и молится, шагая по комнате.
Он часто останавливается, бросает взгляд на Соре, хочет ей что-то сказать, но тут же взглянет на старика и опять начинает шагать.
Старика он боится.
Старик думает, что теперь еще те прежние, добрые времена, когда еврей мог молиться, как следует, слово за словом читать по молитвеннику… Теперь на одну пару поношенных штанов семь торговцев! Он, правда, принял вчера меры предосторожности: условился за шесть рублей без пяти копеек, оставил задатка семь злотых и двенадцать грошей… уходя дал три копейки дворнику, чтоб тот до его прихода не впустил во двор ни одного старьевщика… Однако он не спокоен. Кто знает… пока он достанет компаньона!
Он пьет уже чай, держа стакан на ладони и дуя на него перед каждым глотком, и не знает, еще, что предпринять.
Трудно достать компаньона!
К кому обратиться? к процентщику? — он с него кожу сдерет! К лавочнику? этот — последний грош у него вырвет!..
А если уж удастся достать компаньона, так ведь придется отдать ему половину барыша, хотя торговался он один.
По временам он достает у Соре несколько злотых, но сегодня — куда там! — еще вчера она сказала ему, что
А может, она все-таки поверит ему на день из узелочка Ханэ?
Он боится, однако, сделать попытку… — он уже не раз пробовал и потом только каялся.
Он еще раз бросает взгляд на Соре, и ему кажется, что момент как раз подходящий.
Она уж положила Янкеле обратно в колыбельку. Стоя возле него, она одевается и улыбается ему такой доброй улыбкой. Авось и выгорит…
— Я думал ночью, — пробует он, — покупка очень удачная. Я, слава богу, заработаю…
— Дай бог, — отвечает Соре, — пусть это на счастье Янкеле… С тех пор, как он родился, легче подвертывается заработок…
– - Я думаю, — обращается к ней Хаим с заискивающей улыбкой, — что это на счастье Ханэ. Знаешь, Соре, когда я покупал, я так думал: из прибыли нужно будет взять хоть треть для Ханэ! И вот, когда я так думал, барыня стала мягка, как шелк, и давай сбавлять с цены пятачок за пятачком.
— Тем лучше, — улыбается ему Соре и становится, кажется ему, моложе и свежее… "Былые годы!" — мелькает у него в голове. "Что ж. если б лучшие времена…" Но ему некогда думать об этом…
— Итак, Ханэ — компаньонка!
— Прекрасно, чего ж лучше!
— Да, — бормочет он, — если Ханэ — компаньонка… я рассчитываю на ее счастье, если компаньонка…
— Ну, так что? — спрашивает Соре, навострив уши и уставив на него глаза… "Он уж к чему-то ведет… он уж хочет чего-то", — подозрительно думает она.
— Так что? Я хочу, чтоб она была действительной компаньонкой… чтоб она вложила в дело часть капитала.
— Что? что ты говоришь? — Соре ушам своим не верит и, не ожидая ответа, набрасывается на него:
— Разбойник! Изверг!.. Ну и отец! Ну и муж! Знает, что девочка так больна… что я дала обет не рисковать ее деньгами… Это ведь ее деньги! ее кровные деньги! Корзинку иной раз понесет за мной, я иногда дам ей сколько-нибудь…
Соре успокоиться не может.
Хаим хочет ей ответить, но старик не дает:
— Молчи уж лучше, Хаим, молчи, не видишь разве, что Сореле права?.. Иди, поищи себе компаньона… не обижай людей… живи сам и дай другим жить.
Хаим молча кладет в свой мешок кусок хлеба с луковицей и уходит из дому. Старик напутствует его:
— Видал ты, как птички подбирают крошки на дворе? Крошку покрупнее берут вдвоем…
В постели старика Ривке спит сейчас не менее беспокойно, чем прежде. В молодой голове бродит мысль, не дающая ей крепко уснуть… Она вспомнила встречу!..
Однажды под вечер, возвращаясь с фабрики, она столкнулась на тротуаре с каким-то молодым человеком. Она шла напрямик, думая, что он уступит ей дорогу, но тот ни с места, и так уставился ей в лицо своими весело смеющимися серыми глазами, что она вся вспыхнула. Ривке посторонилась и быстро зашагала домой. У поворота в боковую уличку она, против своей воли, обернулась и увидела, что он стоит все на том же месте и смотрит ей вслед с тою же улыбкой, сверкая рядом белых зубов.