Рассказы и сказки
Шрифт:
— Рабби! — спросил он дальше, — а жена моя?
— Когда муж сидит в раю в кресле, жена служит скамеечкой для его ног.
Когда Хаим пришел вечером домой, чтобы произнести молитву прощания с субботой, Ханэ сидела и тихо молилась. Он увидел ее, и сердце у него больно сжалось.
— Нет, Ханэ, — воскликнул он, — не хочу я, чтобы ты служила скамеечкой для ног моих. Я наклонюсь к тебе, Ханэ, подыму и посажу возле себя. Мы будем сидеть в одном кресле вместе, рядом, как теперь. Нам так хорошо вместе! Слышишь, Ханэ, вместе будем мы сидеть. Господь
Перевоплощение одной мелодии
(Из хасидских рассказов)
1894
Перевод с еврейского Я. Левин.
— Тальновскую мелодию хотите?
В сущности, кажется, пустяк — взять мелодию тальновской субботней трапезы и спеть! Однако это не так легко, как кажется!
Тальновскую мелодию необходимо петь во многолюдии — народ должен ее петь!
Подтягивать, говорите, будете? Нет, братцы! С польскими хасидами тальновской мелодии не спеть!
Ведь вы никакого представления, никакого понятия не имеете о пении!
Мне вот приходится слышать ваших музыкантов, ваших канторов. Это пиликанье, а не игра. А при пении вы дерете глотки, словно петухи недорезанные! Даже синайские мелодии у вас получаются какими-то дикими… А ваши марши, "казачки"? Они еще более несуразны, чем ваши жесты и гримасы! Вы говорите, это и есть по-хасидски?.. Нет, у нас другие хасиды!..
Откуда наши мелодии берутся? Возможно, они в роду у нас, а может быть, тут дело в местности.
В нашей Киевщине не найдется дома без скрипки!
Любой парнишка из состоятельной семьи, или, как у нас говорят, папенькин сынок, обязательно должен иметь скрипку, должен уметь играть…
Хотите узнать, сколько мужчин в доме? Посмотрите на стены: сколько скрипок — столько и мужчин!
Все играют: играет дед, играет отец, играет сын…
Жаль только, что каждое поколение играет свое, играет по-другому, играет по-своему.
Старик-дед играет синайские мелодии или вообще что-нибудь синагогальное: "Кол-нидрей", "Шойшанас-Иаков" — мало ли что? Отец, хасидская душа, тот заливается в чисто хасидской думке. Сын же, в свою очередь, играет, но уже но нотам. Играет даже театральные штучки…
Каково поколение — такова и мелодия!
— Что делают хасиды, когда нет водки? — Говорят про водку. Петь одному, без народа, без зажигающего огня народа, нельзя! Что ж, давайте тогда говорить о пении!
Пение, должны вы знать, великое дело. Все Тальное держалось на "Мелаве-малке". А главное в этом прощании с царевной-субботой — это пение!
Все лишь в том, кто поет и что поется…
Из одних и тех же кирпичей можно построить синагогу и — да не будет рядом помянуто — церковь, дворец и тюрьму, а то и вовсе богадельню…
Одними и теми же буквами начертаются таинства торы и самая большая — да не будет рядом сказано — ересь… И одними и теми же голосами можно подняться на высокую ступень воодушевления и экстаза и можно низринуться, упаси бог, в преисподнюю и копошиться там, подобно червю во грязи…
Письмо — как его
Возьмите, к примеру, "фрейлахс", он может быть тальновской субботней "Мелаве-малке" — радостью благочестия и добродетели, и может быть весельем какой-нибудь бездомной распутной пичужки!
Мелодия горит, она насквозь пропитана любовью. Но любовь разная бывает: есть любовь к боту, любовь к людям, любовь к своему народу… А бывает — один любит только себя, а то и вовсе, упаси бог, чужую жену…
Мелодия жалуется, мелодия плачет, но один плачет о змее, об утерянном рае; другой — о мировой скорби, о разрушении храма, о нашей униженности и оскорбленности… "Воззри на наше состояние", — жалуется эта мелодия… А еще мелодия плачет о том, что у кого-то там красотка сбежала…
Имеются песни, полные тоски. Но о чем они тоскуют, эти песни? Тоскует душа по своему источнику, и тоскует старый беззубый пес по своей утраченной молодости, с ее собачьими страстями…
Возьмите хотя бы песенку:
Реб Довидл жил в Василькове, в Василькове, — А теперь живет он в Тальном; Реб Довидл, реб Довидл жил в Василькове, Теперь живет в Тальном!..Поют ее тальновцы, поют ее васильковцы. Но когда тальновцы поют, — это подлинный "фрейлахс", он искрится, брызжет радостью, блаженством; когда же поют васильковцы, — она пропитана унынием и скорбью…
А зависит это от души, которая вкладывается в мелодию.
. . . . . . . . . . . . .
Мелодия, должны вы знать, это сумма звуков или, как "те" говорят, тонов.
Звуки или тона берутся из природы; их никто не выдумывает, а в природе нет недостатка в звуках. У всего есть свой голос, свой собственный тон, если даже не целая мелодия.
Колеса святого престола, как нам известно, велегласны: "каждодневно, еженощно" у них свой хвалебный гимн… Люди и птицы поют… Звери и животные по-своему хвалу возносят… Камень о камень стучит, металл звенит… Вода, когда течет, тоже не молчит. Не говоря уже о лесе: при малейшем ветерке он поет этакую тихую, сладкую думку. А поезд, например, этот дикий зверь с огненно-красными глазами, — когда несется, разве не оглушает он своим пением? Даже рыба, тварь немая, и та, — я это сам вычитал в старой священной книге, — иногда издает звуки. Некоторые рыбы, сказано в той книге, подплывают время от времени к берегу, бьют хвостом о песок, о камни и этим несказанно наслаждаются…
Мало ли звуков? Надо лишь иметь ухо, чтоб их улавливать, как сетью, вбирать их, словно губка…
Но одни звуки — еще не мелодия!
Груда кирпичей — еще не дом!
Это только тело мелодии; ему нужна еще душа!
А душа песни — это уже чувство человека: его любовь, гнев, милосердие, месть, тоска, раскаяние, печаль, — все, все, что человек чувствует, он может вложить в мелодию, и мелодия — живет!
. . . . . . . . . . . . .
Ибо я, друзья мои, верю: то, что меня живит, само должно иметь жизнь, само живет!