Рассказы и завязи
Шрифт:
— За наши пятьдесят, — поправил друга Вовка Фунтиков.
— Ну и за наши тоже, конечно, — согласился Алик. — Так чего ты молчишь-то, Лёха? Ты, гляжу, сегодня какой-то не такой. А?
Павлыч понял, что ему не отказаться.
— Да я ничего… А где?
— Да хоть где. Теперь с этим делом красота, — обрадованно сказал Алик. — Да вон, хотя бы в том подвальчике. И искать долго не надо. Вперёд, пугачёвцы!
— Вперёд! — подтвердил Вовка Фунтиков.
Павлыч последовал за ними на другую сторону улицы, где на углу, в подвале одного из домов, находился пивной бар, давно
С улицы вела в подвал крытая и мрачная лестница, которая там внизу подходила к дверям подвального коридора и где было темно во всякое время дня.
Алик и Вовка стали спускаться вниз, а Павлыч остановился на верхней ступеньке и обернулся.
Над крышами домов возвышался купол церкви Спаса на Песках, где он только что был и молился. В майской синеве неба сиял, да не просто сиял, а горел позолотой крест и казалось, что лучи этого золотого сияния озаряли все окружающие дома и закоулки.
— Лёха! — крикнул снизу Алик. — Давай, спускайся! Чего ты?
— Господи, прости меня и помилуй, — прошептал Алексей Павлыч. Он перекрестился и шагнул в темноту подвала, как в преисподнюю.
Пора, Ваше Величество
Кинорежиссер Вадим Репнин, ранним утром появившийся на съемочной площадке, был в плохом настроении. Да и откуда быть хорошему, коли опять возникли проблемы с финансированием его многострадального фильма о последнем императоре России Николае Втором, причисленном недавно к лику святых отцов православных.
Всего лишь в мае, в первый день начала съемок, Репнин по традиции разбил о ножку штатива кинокамеры на счастье и удачу белую тарелку с голубым ободком, а из-за нехватки денег работа над фильмом останавливалась за лето дважды. И вот сейчас, в самом конце августа, над съемками опять нависла угроза безденежья: на банковском счете было пустынно тихо.
О прежних, и не таких уж далеких временах, когда о подобных задержках даже подумать было нельзя, приходилось лишь с грустью вспоминать, и вот сегодня, если директор картины со своими помощниками не договорится с благотворителями, то съемочный график опять нарушится.
Впрочем, Репнин старался не подавать вида, что его плохое настроение зависит от финансовых проблем, что все это из-за дел творческих. К тому же Вадим был верующим человеком и знал, что никогда не надо отчаиваться. А сегодня есть работа и ее нужно делать, несмотря ни на что, а там как Бог даст.
С этой мыслью Репнин, поговорив с актерами, занятыми в очередном эпизоде, и заглянув в глазок кинокамеры, сел в кресло, рядом с ней поставленное, и сразу же ощутил на душе какое-то облегчение. Он окинул взглядом съемочную площадку, представляющую собой рабочий императорский кабинет, арендованный для съемок у музея, глянул на верного единомышленника и друга оператора Толю Заболотнова, который ответил ему кивком головы, спросил о готовности осветителей, звуковиков, актеров, а когда все её подтвердили, перекрестившись, громко произнес в наступившей
— С Богом! Начали… Мотор!
Ровно застрекотала кинокамера, и тут же перед нею появилась ассистентка с деревянной дощечкой-хлопушкой в руках, на которой были записаны название фильма, номер кадра и дубля. Проговорив все это еще и словами, ассистентка хлопнула дощечкой и быстро удалилась, дав дорогу основному действу.
Репнин очень любил этот момент киносъемки, когда, повинуясь его воле, зажигался яркий свет, работала кинокамера, перед которой разворачивалось действо, придуманное им же. Это были благостные для его души минуты, в которые он чувствовал себя творцом и верил в то, что происходило перед ним.
Вот и сейчас, глядя на начавшуюся съемку, он думал и свято верил, что в той далекой реальной жизни все было именно так…
…Государь император Николай Александрович Романов сидел за письменным столом в своем Царскосельском кабинете и писал, склонившись над белым листом бумаги. Иногда он поднимал голову и подолгу глядел в большое окно, за которым стоял серый августовский день, и порывы ветра шевелили листву деревьев дворцового парка.
Видно было, что многие мысли одолевали этого человека в походной офицерской гимнастерке с погонами полковника русской армии.
А думать и в самом деле было о чем…
…С прошлого лета по западным землям Российской империи тяжелыми и кровавыми шагами под музыку артиллерийских залпов идет великая война. Под ружье поставлено почти пятнадцать миллионов мужчин — молодость и цвет подданного ему народа. Всего лишь год минул, а ему кажется, что прошло многолетие жизни с той поры, как подписал он манифест о войне между Россией и Германией. Может быть, вспоминал он сейчас слова того манифеста, им же самим и написанные:
«…С спокойствием и достоинством встретила наша великая матушка-Русь известие об объявлении нам войны. Убежден, что с таким же чувством спокойствия мы доведем войну, какая бы она ни была, до конца»…
Да, видит Бог, Россия не хотела войны. Она выступила на защиту своих славянских братьев-сербов, когда Австрия отвергла мирное решение сараевской трагедии и первой стала бомбить Белград.
А как не задуматься было ему, государю земли русской, о вероломстве германского императора Вильгельма, кузена Вилли, у которого он был в гостях всего за год до войны на свадьбе императорской дочки. И через год Вилли объявляет войну России, а, стало быть, и ему — Никки!
Какою же черною злобой затмило разум говоруна Вильгельма, что он пошел войной на страну своего брата? Долго, видно, та злоба копилась. Уж не с того ли их свидания в пятом году на яхте «Полярная звезда» в балтийских водах у Бьерке, когда Николай, делая вид, что поддался уговорам Вилли, подписал договор о русско-германском союзе, подсунутый ему германским императором? Но тот договор был явно направлен против Франции — союзницы России и, прибыв в Петербург, Николай отказался от такого союза, отправив Вильгельму ноту. Говорят, что, прочитав её, Вилли взбесился и затаил с той поры на Никки обиду, хотя внешне её никогда не проявлял.