Рассказы о Дзержинском
Шрифт:
– Теперь не надо бояться человека с ружьем, потому что он защищает трудящихся и будет беспощаден в подавлении господства эксплуататоров. Так сказал товарищ Ленин?
– Так!
– Мы стоим на страже угнетенных. Мы - люди с ружьями. Весь мир эксплуатируемых, весь мир голодных и рабов, все трудящиеся - с нами. А вы говорите, - нас немного. Нас миллионы, понимаете?
– Понимаю!
– сказал Быков.
– Что же касается до аппарата ВЧК, то нас действительно немного. Но разве в этом дело?
И, крепко пожав руку Быкову,
– Стреляют, черти!
– сказал он Пете.
– Нынче на одну квартиру ездил, а они беглым огнем из окон. И ушли черным ходом. Офицерье целыми группами уходит из Петрограда к Каледину на Дон, к Дутову бегут в Оренбург, к Корнилову...
Быков всмотрелся в Васю и не узнал его: это теперь был взрослый мужчина, строгий и подтянутый...
– Форменная перестрелка была?
– спросил Быков.
– Да как тебе сказать...
Вася опустил маузер на колени и задумался.
– Не то что форменная, а обидно. Идешь ни о чем не думая, мы тут по спекуляции и по саботажу сейчас бьем, - вот идешь эдак, посвистываешь, а они в тебя, как в бешеную собаку, палят. Норовят убить! И заметь - наши приговоры, знаешь, какие? Отправить на общественно полезные работы сроком на три месяца. Чиновников тут, саботажников вчера судили: по три месяца снег чистить и общественное порицание. Уж чего, казалось бы, мягче. Так нет, - отстреливаются.
Он еще помолчал, потом сказал задумчиво:
– Ничего, поборемся, господа саботажники и иже с ними. Видно, мало им общественного порицания. Что ж, иначе с ними начнем говорить...
Он взглянул на Петю, усмехнулся:
– А помнишь, как это совсем недавно все было - ожидание революции? Помнишь, Петро?
Быков кивнул.
– Ты обратно на границу, Петро?
– Обратно.
– А мы в Москву. Нынче же. Теперь не скоро увидимся...
ШУБА
Комиссар Веретилин заболел: вдруг заломило затылок, колени, руки, по спине побежал озноб, под левую лопатку словно кто-то сунул острое шило.
– Это тебя, племянничек, испанка разбирает, - сказал дядя Веретилина, у которого комиссар поселился. Было это в Москве на Зацепе.
– Паршивая штука. Придется полежать беспременно и не менее как две недели...
– Часок еще, может, и полежу, - не сразу ответил Веретилин, - а больше не выйдет.
– Ну и свалишься путем-дорогой...
Дядя взял из баночки на столе несколько деревянных шпилек и ударил молотком, - он чинил племяннику прохудившийся сапог.
Удар молотком больно отозвался в голове. Веретилин поморщился.
– А может, тиф?
– спросил дядя.
– Ты тифом-то болел?
– А шут его знает, чем я болел, - ответил Веретилин.
– Сволокут, бывало, в околоток, ну и лежишь. Не ахти как много доктора-то с нами, с матросами, разговаривали...
Он не кончил фразу, - поднялся и стал обуваться.
–
– Пойду.
– Ну и пеняй на себя.
– Да уж не на кого больше. Разве что на мировую буржуазию...
Он потопал сапогами, похвалил починку и спросил, ежась:
– А на улице не потеплело?
– Куда там потеплело! Жмет и жмет морозище!
Иван Дмитриевич посидел, вздохнул и стал натягивать шинель. Дядя, Семен Петрович, смотрел на него сердитыми глазами и перекатывал пустой мундштук из одного угла рта в другой. Шинель была старая, полученная еще в четырнадцатом году на флоте. В ней Веретилин дрался с юнкерами. И спал в ней, и укрывался ею.
– Сбрось обратно!
– сурово сказал дядя.
– И посвети мне. Буду сундук открывать.
Веретилин взял со стола коптилку, сделанную из чернильной склянки, тихонько охнул от резкой боли в спине и подошел к Семену Петровичу, который приподнимал крышку сундука, оклеенную внутри картинками. Эти картинки Веретилин знал с детства. Вот гигантский баобаб, в дупле которого может пить чай целое семейство, вот статуя Голиафа, вот птица колибри, вот портрет какого-то бородача с выпученными глазами.
Сундук был почти пуст. Всю свою жизнь дядя Семен Петрович собирался выиграть по "билету", как он говаривал, и тогда "построить" всем своим много всякой одежды. Но годы проходили, "билет" не выигрывал, и сундук, единственное приданое покойной тетки Марии, так и остался пустым. Только на дне его лежала дядина шуба, теплая каракулевая шапка и палка с набалдашником накладного серебра; вещи эти дяде Семену Петровичу подарил много лет тому назад толстый и добродушный доктор Спасович за то, что дядя вытащил из Москвы-реки утопающего, по пьяному делу, докторского единственного сына-студента.
– Енот!
– сказал дядя, распяливая на руках шубу.
– Цены нет этому товару. Дважды и надевал всего, - покойница тетка твоя не позволяла.
Он встряхнул шубу и велел племяннику надеть ее.
Веретилин надел усмехаясь. Будет смеху в ЧК, когда он явится туда этаким недорезанным буржуем.
– И шапку, шапку надень!
– приказал дядя.
– И трость возьми. Набалдашник, имей в виду, художественной работы. Вишь, гадюка тут пущена и плошка, гадюка из плошки лакает. Редкая вещь. Ее можно, как статую, рассматривать. Вон у ней, у змеи-то, глазки; ишь, как глядит, вот у ней жало ее кусачее...
Веретилин взял и трость.
Посмотревшись в тусклое зеркало, он покрутил головой и, все еще улыбаясь, вышел из дому.
– Это не продует, - говорил дядя вслед, - это, брат, хорек с кисточками - первый сорт, а на воротнике - енот!
Было часов шесть вечера.
Морозило, дул резкий, холодный, свирепый ветер.
Медленно шагая против ветра и морщась от боли под лопаткой, Веретилин дошел до угла и остановился - передохнуть. Мела поземка, в десяти шагах ничего не было видно.