Рассказы о Дзержинском
Шрифт:
– А? Что? Я говорил вам? Наш, сразу видно, я - физиогномику, бывало, в отцовском лабазе еще изучал. Вы извините за фамильярность, но своего, истинно своего всегда видно. А господин Симбирцев еще сомневались, оробели почему-то! Нет, господа, Осокина не проведешь, Осокин сам кого хочешь проведет, потому Осокина купечество и любит. Рад, господин Веретилин, рад, нашего полку прибыло...
Симбирцев сознался, что был несколько "в сомнении", и извинился за недоверие, но ведь действительно прямо с улицы господин Осокин привел. У господина Осокина характер несколько пылкий, был в свое
– Так ведь то "недуг божественный"!
– воскликнул Осокин.
– Запивал, знаете ли, господин Веретилин, поднимал по всей Москве пыль столбом, куражился. Молодость, что поделаешь...
Симбирцев накинул на плечи охотничью куртку на белочках, Осокин вновь влез в свою бекешу. Внутренней потаенной лестницей спустились в первый этаж. Там из тьмы вынырнул вихрастый малый, которого Симбирцев назвал Женькой, пошел перед ними, освещая тайный склад фонарем "летучая мышь". Тут все было похоже на склад лабазника - закрома, лари и мешки, подвешенные к потолку.
– Крысы одолевают, - пожаловался Симбирцев.
– Всюду, знаете ли, голодовка, вот они, проклятые, к нам и устремились. И травим, и крысоловки ставим, никакие способы не помогают...
Женька поднял фонарь повыше - осветил бараньи заиндевевшие туши, полотки сала, мороженых гусей, подвешенных к самому потолку. Тут же на ларе стояли и весы с разновесом, лежал нож, широкий, как у мясника, и топор с блестящим лезвием.
– Поддерживаемся кое-как!
– крякая от мороза, самодовольно сказал Симбирцев.
– Конечно, не прежние времена, когда мороженого мяса в рот не брали или, допустим, бифштекс к ужину считался тяжелой едой. Куропатку, бывало, у Палкина закажешь да бутылочку вдовы Клико. Да и цены не прежние, очень все дорого, но если люди нужные, серьезные, поддерживаем. Вам на этот счет мистер Фишер ничего не говорил?
– Ничего!
– садясь на нож и на топор, что лежали на рундуке возле весов, ответил Веретилин и стал медленно расстегивать шубу, путаясь пальцами в незнакомых, непривычных, очень плотных и жестких петлях.
На мгновение он увидел тревогу в холодных глазах Симбирцева, и тотчас же завизжал Осокин.
– Не кричать!
– ровным голосом сказал Веретилин.
– Руки вверх! Я комиссар ВЧК.
От жара у него шумело в ушах и свой собственный голос показался ему чужим, незнакомым. Даже наган в руке вздрагивал - такая была слабость.
– Фонарь сюда!
Женька поставил фонарь на рундук и поднял огромные руки. Даже при жалком свете "летучей мыши" было видно, как посерел Симбирцев. Осокин попытался улыбнуться, спросил шепотом:
– Это не более как шутка?
Чтобы не упасть, Иван Дмитриевич опять сел. А чтобы они не поняли, как он слаб, Иван Дмитриевич усмехнулся. Усмешка была бессмысленная, но от нее Осокин застучал зубами.
– Идите вперед!
– приказал Веретилин.
Все трое, они пошли перед ним из комнаты в комнату, потом по лестнице, потом туда, где был приготовлен чай. Конечно, Веретилин ничего не соображал, потому что только много позже, вспоминая обстоятельства этого ареста, понял, как страшно рисковал тогда, пустив всех троих перед собой по лестнице: им ведь совершенно ничего не
– Ничего, ничего!
– успокоительно сказал Симбирцев.
– Не обращайте внимания. Пустяки!
Если бы он этого не сказал, Веретилин, может быть, и не зажег бы спичку. Но теперь он посветил и посмотрел: на полу лежал странной формы оцинкованный ящик, съехавший из стенного шкафа.
– Это что же? Гроб?
– спросил Иван Дмитриевич.
– Совершенно верно, гробик!
– ответил Осокин.
– Гробок. Тут хоронили одного, так не пригодилось, не пригодился, вернее...
На улице по-прежнему дула поземка. Было так темно, что даже снег не белел. И как далеко до Лубянки, как еще далеко!
Он шел сзади с наганом в руке. Дыхание с хрипом вырывалось у него из груди. Шуба не грела. Холодные волны, одна за другой, заливали спину. "Только бы не упасть!
– думал он.
– Только бы не упасть!"
– Послушайте, начальник!
– сказал Симбирцев.
– Комиссар или как вас там? Мне больше нечего терять, понимаете? У меня есть доллары, бриллианты, любая валюта. Отпустите, и все будет вашим. Состояние! Понимаете? Что выиграет ваша революция, расстреляв меня? Ничего! Но она много выиграет, сохранив вашу жизнь. А ваша жизнь непременно сохранится, если вы поправите ваше здоровье...
– Шагайте!
– глухо сказал Веретилин.
– Нечего болтать!
И они опять шли молча - десять шагов, и еще десять, и еще двадцать, пока их не остановил патруль, семь винтовок с примкнутыми штыками.
– Документы!
– сказал сиплый от холода голос.
– Предъявите документы, граждане.
Веретилин с невероятным облегчением опустил наган. И тотчас же наган сам выскочил из его ладони и повис только на ремешке. Рука ослабела, сил больше не было нисколько; он терял сознание.
– Помогите доставить задержанных в ВЧК, - сказал Иван Дмитриевич.
– Я болен и ничего не соображаю.
Человек в солдатской шапке и в гражданском пальто, замотанный шарфом, отрядил двух красногвардейцев в помощь Веретилину, похлопал его по плечу, сказал: "Ничего, браток, еще не то бывает", - и свернул в переулок, а Иван Дмитриевич, едва переставляя ноги и уже совсем ни о чем не думая, пошел опять на Лубянскую площадь.
– Что за контрики?
– спросил красногвардеец у Веретилина, кивая на спины идущих впереди.
– А?
– Что за контриков, спрашиваю, ведем?
– Я прилягу!
– ответил Иван Дмитриевич.
– Я тут прилягу и посплю. Дядя починил сапог, и теперь все в порядке.
– Сыпняк!
– сказал другой красногвардеец.
– Это уже не он говорит, это болезнь в нем говорит. Нет, товарищ дорогой, не приляжешь ты здесь, пойдешь ты с нами, и сдадим мы тебя твоим друзьям, чекистам. Давай, друг, шагай с нами!
И, держа винтовку правой рукой, красногвардеец левой обхватил Веретилина и заставил идти рядом.