Рассказы о Дзержинском
Шрифт:
– Мешочничество не увеличивает, а резко сокращает поступление хлеба в города, - говорил Дзержинский.
– Мешочничество резко обостряет голод. Поезд с мешочниками доставляет в город в лучшем случае только четыре тысячи пудов хлеба, с товарным же поездом город получает сорок тысяч пудов. Ровно в десять раз больше. Помните, мы недавно оглашали цифры - статистику мешочничества: семьдесят процентов мешочников снабжают продуктами спекулятивные заведения всяких бывших людей. Тем не менее товарищ Ленин предупреждает нас, чтобы мы различали чуждые элементы от трудящихся. "Мы вовсе не виним, - говорит Владимир Ильич, - того голодного измученного человека,
Дзержинский потер лицо ладонями, потом устало спросил:
– Кто сейчас ведет дело почтамта и Баландинского почтового отделения? Кто работал вместе с покойным Сергеем по этому делу?
– Я, товарищ Дзержинский, - сказал Аникиев.
– Знаете дело?
– Знаком в общих чертах.
– Зайдите ко мне сейчас...
В кабинете Дзержинского Аникиев сидел за столом напротив Феликса Эдмундовича и пытался что-то объяснить. Вдруг он замолчал, обхватил голову руками. Дзержинский ходил из угла в угол.
– Вы меня извините, товарищ Дзержинский, - наконец глухим голосом сказал Аникиев, - слишком тяжело стало. Сергей мне вроде сына был. Я его в партию рекомендовал и в первую засаду водил, мы с ним к вам пришли тогда еще на Гороховую, в Петрограде, - помните?
– Помню...
– Вы еще тогда заметили, что молод больно Сергей. А я сказал, ничего, будет работать, у него единственного брата юнкера убили. Помните?
Феликс Эдмундович молча кивнул головой. Он медленно перебирал бумаги, в которых Сергей Орлов делал выписки по делу Баландинского почтового отделения. Так... Вот оно - самое главное: выезжал на ревизию отделения Симбирцев А.П. Разумеется, во время ревизии он договорился с местными жуликами о способе пересылки продуктов в почтовых кожаных мешках. Ясно. Пожалуй, можно начинать допрос. У Сережи фамилия Симбирцева подчеркнута красным карандашом - единственная из всех. Юноша был талантливым следователем. Конечно, убийство у пакгауза было не случайным. По всей вероятности, преступники почувствовали близость провала и каким-то способом увели Орлова темной вьюжной ночью к пакгаузам Брянского вокзала.
– Поезжайте по этому адресу, - сказал Дзержинский, протягивая Аникиеву листок блокнота, где был записан адрес Мюллера, - предполагаю, что этот господин и есть убийца Сергея. Будьте осторожны. Вряд ли вы его застанете дома, но оставьте засаду. Проведите обыск в квартире Симбирцева - там же во дворе, во флигеле. Все ясно?
– Ясно, товарищ Дзержинский!
– сказал Аникиев.
– Действуйте. И помните, что лучшим памятником Сереже будет борьба с тем страшным миром, который убил его.
Аникиев ушел.
В кабинете было совсем тихо, только вьюга посвистывала за окнами, била колючим снегом в стекла, да на стене мерно постукивали часы. Секретарь принес стакан жидкого чаю и черный сухарь на тарелочке. Дзержинский отхлебнул
– Знаете что? Принесите мне просто кипяток, вместо этого чаю. Из чего его делают?
– Из розовых лепестков, - сказал секретарь.
– Свешников еще из Петрограда привез, где-то достал. Ему этот реставратор, что ли, для вас все свои лепестки подарил...
– Так вот, - водичку, - улыбаясь попросил Дзержинский.
– А Свешникову ничего про чай не говорите... И пусть приведут арестованного Симбирцева.
Симбирцев вошел скромно, вежливо, но с достоинством поклонился и присел на венский стул против стола Феликса Эдмундовича. За эти несколько часов щеки Симбирцева как бы обвисли, взгляд стал беспокойным; а когда его ввели к Дзержинскому, - он понял, что дело его проиграно.
– Бывший жандармский ротмистр Симбирцев?
– спросил Феликс Эдмундович.
– Вы меня... знаете?
– Я помню Варшаву и тюрьму Павиаки. Я помню, как вы там допрашивали одного заключенного. И вы, наверное, не забыли?
– Это все было не так, - забормотал Симбирцев.
– Впоследствии я давал объяснения. Слово честного человека - это был сговор политических против меня. Я его не убивал. Да и зачем мне - посудите сами - зачем? Табуретка в камере упала... Он и того-с... Сердце у него было слабое...
– Табуретки в камерах не падают - они привинчены!
– заметил Дзержинский.
– Вы это знаете не хуже меня. Так каким же образом вы договорились с Баландинским почтовым отделением о посылке продуктов в кожаных почтовых мешках за печатями?
– Не я. Меня вынудили. Я только орудие, пешка, мелкий человек. Под страхом разоблачения...
– Кто вас вынудил? Говорите скорее, мне некогда. Мюллер?
Симбирцев молчал. Челюсть у него отвисла, губы беззвучно шевелились.
– Продали!
– сказал он наконец.
– Все-таки продали... Что ж, тогда пусть сами тоже... отвечают...
Дзержинский позвонил. Симбирцева увели. И когда Павел Федорович писал протокол допроса, ему приходилось останавливать бывшего жандармского ротмистра - так быстро и много тот говорил. Да, это организация. Он знает пятерых. Предполагает, что имеется несколько пятерок. Им лично командует Мюллер. Что касается Брянского вокзала, то он... "Ах, да, да. У Мюллера там какие-то дела со сторожами..."
Павел Федорович писал и курил самокрутку за самокруткой. Симбирцев иногда пил воду, иногда замолкал надолго, только губы у него беззвучно шевелились. Потом, точно спохватившись, начинал говорить опять.
– Меня расстреляют?
– спросил он вдруг.
– А что же с вами делать?
– хмуро отозвался Павел Федорович. Перевоспитывать?
– Но я... раскаиваюсь... раскаиваюсь горячо. Искренне! Видит бог, как я раскаиваюсь.
– Это вы трибуналу доложите - насчет раскаянья, - так же хмуро и глухо сказал Павел Федорович.
– Я лично вашими переживаниями не интересуюсь...
В соседней комнате Вася допрашивал Осокина.
– Попрошу вас нормально отвечать на вопросы, а не обдумывать каждый ответ по часу!
– строго сказал Вася.
– Мы тут не в бирюльки играем! Пора понять!
– Я к этим негодяям никакого отношения не имею!
– заявил Осокин. Мало ли кто сознался! Они сознались в своих преступлениях и меня запутывают, а я вот не сознаюсь и никого не запутываю. Я честный человек. Если в чем-нибудь и виноват, то только в том, что покупал. Я - покупатель. Ну и судите за это. Пожалуйста! Сделайте одолжение!