Рассказы о Дзержинском
Шрифт:
– А кто этот, который мальчишку вынес? Худой какой. И лицо серое-серое.
Неизвестный матрос в бескозырке ответил женщине:
– Это Дзержинский, - председатель ВЧК.
А председатель ВЧК Дзержинский тем временем шел за носилками, изредка вытирал мокрое от дождя лицо и покашливал. Домой в эту ночь он опять не попал. Прямо из больницы, куда красноармейцы отнесли мальчика, он вернулся в ЧК, в свой кабинет, и сел за стол работать. До утра он пил кипяток и писал, а утром к нему привели на допрос бывшего лифляндского барона. Этот барон скрыл от Советской власти свой титул, назвался
– Садитесь, - сказал Дзержинский барону.
Барон сел.
Дзержинский медленно поднял на него глаза.
– Ну, - сказал он негромко, - рассказывайте.
И барон, который до сих пор не сознавался в своем преступлении, вдруг быстро стал говорить. Он говорил и все пытался отвести свои глаза от взгляда Дзержинского, но не мог. Дзержинский смотрел на него в упор, гневно, презрительно и холодно. И было ясно, что под этим взглядом невозможно лгать: все равно не поможет.
Только один раз Дзержинский перебил барона - тогда, когда тот назвал его товарищем.
– Я вам не товарищ, - негромко сказал Дзержинский, и глаза его блеснули.
НАРОДНОЕ ОБРАЗОВАНИЕ
На маленьком полустанке вагон загнали в тупик. Мимо прогромыхал тяжелый состав с красноармейцами. В одной теплушке дверь была открыта, там у железной печки сидели красноармейцы и пели печальную песню.
Дзержинский проводил взглядом состав и медленно пошел по путям.
Вечерело.
Был плохой день - ветреный, с желто-бурыми тучами, с дождем. Беспокойный, тоскливый день. На западе стлался дым: горела панская усадьба. Возле станции росло несколько ветел и берез; там кричали вороны.
Дзержинский дошел до станции, поежился, огляделся. Невдалеке, у поломанного забора, стоял мальчик лет десяти, без шапки, босой. Его посиневшие от холода ноги были облеплены грязью.
– Ты что тут делаешь?
– спросил Дзержинский.
Мальчик молчал. Его худое грязное лицо выглядело почти старым. О, эти маленькие старички! Как хорошо знал их Дзержинский, сколько перевидел он этих лиц в дни своей юности там, в Вильно, в Ковно, в Варшаве! Эти уже утомленные глаза, грязные руки с обломанными ногтями, землистые щеки, тупое равнодушие ко всему на свете, кроме пищи.
– Что ты здесь делаешь?
– спросил Дзержинский.
– Хлеба...
– хрипло и тихо сказал мальчик.
– Откуда же тут хлеб?
Мальчик опять тупо поглядел на Дзержинского и не ответил.
– Пойдем, - сказал Дзержинский.
В вагоне никто не обратил внимания на то, что Дзержинский привел мальчика. Все знали, что Дзержинский постоянно кого-нибудь кормил, о ком-то заботился, подолгу разговаривал с не известными никому людьми. У себя, в отделении вагона, Дзержинский налил мальчику жестяную кружку кипятку, подцветил кипяток малиновым чаем, положил возле кружки кусок сахару и ломоть черного хлеба.
– Пей.
В окно ударил ветер и тотчас же забарабанил дождь. Совсем стемнело. За полотном железной
– Ты откуда?
– Оттуда.
– Школа у вас есть?
– Нету, - сказал мальчик.
– Ничего у нас нету.
И тоном взрослого человека добавил:
– Голодуем. Ничего нет кушать. Кору с деревьев кушаем. А кору обдирать нельзя. Пан Стахович нагайкой бьет. Нельзя.
Мальчик допил чай, собрал на ладони хлебные крошки, всыпал их в рот и ушел. А Дзержинский стоял у окна и смотрел, как по темному лугу движется под дождем крошечная фигурка.
Ночью Дзержинского знобило.
Он чувствовал себя простуженным, сидел в шинели и в фуражке у топящейся железной печки, грел руки и негромко говорил своим товарищам:
– Я хорошо знаю панскую Польшу. Нигде, ни в одной стране, не унижают так национальные меньшинства. Белорус и украинец для пана-помещика - не люди, а холопы, как они говорят. Даже в Индии, вероятно, не хуже...
К вагону прицепили паровоз, коротко проревел гудок, кто-то сказал:
– Кажется, поехали.
Дзержинский подкинул в печку несколько чурбанов и опять заговорил. Вагон покачивался, скрипел, печка раскалилась докрасна. Разговор сделался общим. Говорили об украинцах, белорусах, о шляхте, о панах-помещиках. Дзержинский совсем близко придвинулся к печке. Лицо его сделалось розовым, глаза блестели, - у него, видимо, был жар. Потом он задремал.
Дремал Дзержинский недолго - несколько минут, но товарищи заметили и стали разговаривать шепотом.
Вдруг раздался голос Дзержинского:
– Когда кончится гражданская война, я возьму народное образование...
Стало тихо.
Все обернулись к Дзержинскому.
По-прежнему раскачивался и гремел вагон.
– Да, да, - сказал Дзержинский, - народное образование...
Глаза его посветлели, лицо сделалось веселым и юным, он усмехнулся и, протянув руки к печке, сказал:
– Это должно быть необыкновенно, необыкновенно интересно.
И, блестя умными лучистыми глазами, первый чекист вдруг встал и начал набрасывать план организации всеобщего обучения. Это был точный, не раз продуманный план, остроумный и блестящий, как все, что исходило от Дзержинского. Было ясно, что он давно и упорно думал об этом и что работать в народном образовании ему очень хочется.
Люди сидели и слушали как завороженные. Выл паровоз, в окна вагона стучал дождь, покачивалась керосиновая лампа, и по ободранным грязным стенкам вагона прыгали уродливые тени. Там, в темной и мокрой ночи, советские войска бились с польскими панами. Дзержинский ехал на фронт. И вот ночью, полубольной, он рассказывал о будущем.
Он говорил о том, какие будут построены школы, и перед слушателями вырастали светлые и чистые здания со сверкающими стеклами, в которые бьет солнце...
Он говорил о новом типе народного учителя, об университетах - городах науки, о замечательных научных лабораториях, о новом поколении школьников и студентов, о профессорах, о том, как рабочие и крестьяне будут учиться. И все молчали и представляли себе это будущее, ради которого идет нынче война.
Паровоз внезапно остановился.
Дзержинский замолчал.