Рассказы о Дзержинском

Герман Юрий Павлович

– Всё?

– Пока что - да.

– Как это понять: пока что?

– Вы же отлично меня понимаете, - сказал Дзержинский.

Помещик помолчал, подумал.

– Пожалуй, это верно, - сказал он, - пожалуй, вы правы... Другого выхода нет.

Посмеиваясь, он прибавил:

– А вы - опасный человек. Нажаловаться на вас становому? Живо упрячут в тюрьму! Как? Нажаловаться?

– Попробуйте.

– Не боитесь?

– Нет, - сказал Дзержинский.

Помещик с любопытством глядел в лицо Дзержинскому.

– И тюрьма не страшна?

– Нет.

–

И ссылка?

– И ссылка.

– И каторга?

– Послушайте, какое вам до всего этого дело?
– спросил Дзержинский.

– Мне просто интересно, какую силу представляют собой революционеры, сказал помещик.
– В конце концов надо себе давать отчет в происходящих событиях. Может быть, когда-нибудь ваше имя станет известным. Мне приятно будет вспомнить, что я разговаривал с вами... А?

Он засмеялся баском, прищурил свои водянистые глаза и спросил:

– Может быть, протекцию окажете? Оскудевшему помещику? А? Когда ваша возьмет, окажете протекцию?

– Нет, - сказал Дзержинский, - не окажу.

Вечером крестьянам был возвращен скот. Мужчины вернулись из леса. К Оржовецкому приехал врач. Помещик вместе с сыном прикатил в село, собрал сход, снял шляпу и сказал крестьянам:

– Предлагаю вам, господа, мир. Повздорили - и ладно. Как говорит русская пословица: кто старое помянет, тому глаз вон. Верно?

– А кто старое забудет, тому оба вон, - сказал из толпы сиплый голос.

Помещик слегка покраснел.

– Я все ваши просьбы выполнил, - сказал он, помолчав, - и теперь предлагаю мир на вечные времена.

Крестьяне молчали, хмуро поглядывая на сытую, в чесучовом костюме, фигуру помещика. Стась, одетый матросом, сидел в экипаже поодаль, круглыми глазами наблюдал непривычное зрелище: отец как бы извиняется перед мужиками. Что такое?

Помещик молчал, крестьяне переминались с ноги на ногу и тоже молчали. Лица их были измученные, злые. Возле церковной ограды судачили и шептались бабы.

– Так вот так-то, - сказал помещик, надевая шляпу.
– Значит, мир.

Он сел в экипаж, ткнул кучера в спину и сказал:

– Пошел, болван!

Занятия со Стасем шли отлично. Дзержинскому с его колоссальной силой воли и страстностью удалось преодолеть лень и избалованность мальчика. Стась сдался и начал учиться с увлечением.

Прошла неделя, другая. В имение стали осторожно забегать сельские ребята, и Дзержинский в часы, свободные от занятий со Стасем, возился с ними, выбирая для этого отдаленные уголки парка. Ребята ложились на траву вниз животами и, уткнувшись носом в тетрадь, старательно решали арифметические задачи с гарнцами, цибиками и ведрами, мусолили карандаши, сопели. Дзержинский сидел тут же, сложив по-турецки ноги, сворачивал папироски дешевого табаку и курил из деревянного мундштука. Заглядывая в тетради, говорил:

– О, брат, чего ты тут пишешь? Не то пишешь. Откуда у тебя эта цифра взялась? А ну, пересчитай.

Или:

– Ты что, Петро, заснул или как? Может, тебе подушку принести?

Или вдруг:

– А не искупаться ли нам, ребята? Самое время.

И все бежали к пруду, толкаясь и хохоча.

Пруд был глубокий,

большой, обсаженный ивами. Раздевались с гамом и визгом, выстраивались вдоль берега в шеренгу и замирали в веселом ожидании.

– Смирно!
– командовал Дзержинский.
– Смирно и тихо!

Это был самый любимый, всегда вызывавший дикий восторг номер: раздевшись, Дзержинский взбегал на горку за спиной шеренги и, крикнув: "Раз, два, три!" - бежал вниз, перепрыгивал через цепочку ребят, ласточкой сложив руки, летел, как стрела, выпущенная из лука, и с глухим всплеском исчезал в воде.

– Раз, два, три, четыре...
– считали, замерев, ребята.

Поверхность пруда была спокойна, чиста, неподвижна.

– Четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать...

Тихо, тихо вокруг.

– Двадцать один, двадцать два, двадцать три...

И вдруг где-то далеко и всегда неожиданно - то возле гнилой скамейки на том берегу, то у лодок за купальней - появлялась мокрая голова Дзержинского.

– Сегодня пятьдесят шесть!
– кричали ребята.

– А вчера было шестьдесят три!

– Плывите сюда, дядя Феликс!

– Как плыть?
– спрашивал Дзержинский.

– Брассом.

– Нет, саженками!

– По-лягушечьи!..

Дзержинский приплывал, и начиналось общее купанье. Ныряли, возились, плавали. Приходилось по очереди учить плавать тех, кто не умел. Широко расставив ноги на вязком дне, Дзержинский брал мальчика на ладонь под живот, и начиналось обучение.

– Ногами, ногами работай, - говорил он, - да не пыхти как паровоз, а дыши ровно.

Выгонять из воды было трудно, ребята синели, но говорили, что им все еще жарко.

Потом, мокрые, шли опять заниматься, а в заключение просили Дзержинского рассказать какую-нибудь историю.

Всех своих учеников Дзержинский знал по именам, знал их родителей, знал обо всем, что делалось у них дома, а бывая в селе, заходил в гости и подолгу сидел у кого-нибудь в низкой хате, беседовал. С напряженным вниманием слушал он рассказы о том, как жили тут раньше, каков был прошлый пан, как дерет за каждую требу ксендз и какой плохой человек русский священник. Постепенно Дзержинского перестали стесняться. Веселый, простой, умеющий слушать, в селе он стал своим человеком. И о голоде рассказывали ему, и о том, как надо печь хлеб пополам с корьем, со жмыхом, с отрубями. Покуривая, он качал головой, переспрашивал, и было видно по его лицу, что он не просто любопытствует, а что это ему интересно, что решительно все он запоминает, обдумывает.

Подолгу засиживался Дзержинский у Яна. Там читали Маркса, горячо обсуждали, волновались, спорили. Больше всех спорил сельский учитель Янушевич. Спорить с ним было не очень приятно: он раздражался, голос у него делался каркающим, на каждый довод возражал: "Это глупость".

Во всем он винил русских, говорил, что у польских революционеров другие цели, чем у русских, считал, что русских надо изгнать из Польши и что до тех пор, пока в партии будут вместе и русские и поляки, каши не сваришь. Однажды, когда расходились по домам, он, поотстав от других, сказал Дзержинскому: