Рассказы о литературном институте
Шрифт:
Упирался мужик, упирался, насилу поступил в институт, взял всех измором. Стал учиться прилежно, над алхимией слова корпеть, над премудростью писательства, ну, думает, как постигну эту науку, стану знаменитым писателем, может, меня еще и на Нобелевскую премию двинут! Сам не пьет, не курит, с девками не балуется, хочет поскорее пройти науку да в писатели выбиться. Пишет, естественно, понемногу, да все у него как-то кособоко, не так как надо выходит. Отнесет в редакцию стишок или рассказик, а ему — бац! — заворачивают обратно, руками разводят, графомания, говорят.
Посмотрит он на других будущих писателей в общежитии: те пьют, гуляют напропалую, девок лапают, на занятия не ходят, все им трын-трава, потом отрезвеют
«Вот, черт, — думает иной раз мужик, — какого я рожна с этим писательством связался, только сердце себе угробил. Ворочал бы сейчас лучше вилами или на токарном станке стружку гнал, руками — не головой, все бы легче было!» И тут же другая подлянка-мысль в башку ударяет: «Нет, накося вам всем выкуси, стану я еще знаменитым писателем, все вы утретесь, а я, может, еще и в Нобелевские лауреаты вылезу!»
Кое-как закончил он институт, получил вожделенный диплом, прошел азбуку писательства, а толку нет. Отопрет ворох писанины в редакцию, а те опять не берут, опять чушь, говорят. Что делать? С редакторами волками не поспоришь.
Тут подсказал ему один знакомый писателишка:
— Ты вот пытаешься все под Льва Толстого работать, писать в классической манере, так?
— Ну, так… — сконфузился мужик.
— Ну, не Толстые мы с тобой, понятно, хоть ты тресни, оттого одна чушь собачья и выходит. Да и не модно это сейчас, сейчас чернуху-порнуху подавай, чтобы перца побольше было.
— Перца?
— Ага, чтоб все было кровью залито, а из крови сплошной секс торчал, читатель нынче опростился, живет одними инстинктами, оттого везде и установка на его низменные чувства. Вот, погляди на меня, накатал я романишко, напихал в него побольше дерьма, и худо-бедно, но издал.
Призадумался мужик, это что ж получается, пытался он писать о категориях вечных, о добре и зле, пусть и выходило пока коряво, графомания, а тут оказывается, никого это больше не интересует, чистая порнография требуется, ладно… Сел он за машинку, поднатужился, за ночь рассказ состряпал, назвал его позаковыристей, отпер в новомодный журнал, стал ждать ответа. Долго не прошло, звонят ему:
— Ваш рассказ нам очень даже к месту пришелся, будем печатать. Нет ли еще такого дерьма?
Ну, а уж как рассказ напечатали, заинтересовались им наперебой и издатели, и критики, и разная другая шушера: кто такой из молодых да ранний, почему раньше не слыхали?
Увидев такое дело, разорвал мужик рубаху до пупа для азарта, снова прыг за машинку и давай по клавишам наяривать, свету белого не видит, весь в работе по уши, как Достоевский. Новые знакомые теребят его по телефону:
— Брось ты это дело, наше от нас не уйдет, пойдем вина попьем, с девками побалуемся.
А он — нет, пыхтит за машинкой, ни на что не обращает внимания. Месяц хлестался, наворочал роман, по объему с «Капитал» будет, сам удивился, не зря раньше много читал, печатное слово любил. Назвал его побойчее, отволок в издательство. Долго не прошло, звонят ему:
— Очень нам ваша писанина подошла, будем немедленно печатать!
А уж когда издали его, и вправду стал он знаменитым. На собратьев-писателей, которые раньше с ним погано обращались, стал с презрением смотреть, на других с ленивой прохладцей. Купил себе два пиджака, один кожаный, другой бархатный, отпустил волосы до плеч, немытыми стал их за уши зачесывать, чтоб свою индивидуальность подчеркнуть, в закрытые клубы ходить, тусоваться… Женщины на него, как волчицы, бросаться стали… Вот она слава, жар-птица! Лауреатство, правда, на задний план отошло… Да и не до него пока, некогда о нем думать, писать надо. Много желающих его издать, а желающих
Одно только непонятно. Зачем преподователи, недотепы эти, пока его на писателя учили, все о каких-то принципах в литературе твердили и талдычили: классика да традиция, психологизм и лиризм?.. Какой к черту! Порнография, одна только порнография! Отсталые люди! А мужик — мэтром стал, по имени-отчеству его теперь навеличивают, хочет он взяться в Литинституте семинар вести, учить молодежь уму-разуму.
ТАКСОПАРК 13, ТАНЯ И ПЯТЬ ФУНТОВ
Хорошо нынче пьющему человеку! Пошел в любое время суток, культурно отоварился и празднуй праздник, который всегда с тобой! И устремляйся на крыльях мечты — куда ни пожелаешь! Хоть в Париж, хоть в Стамбул, хоть — к теще на блины…
А ведь совсем еще недавно — всего лет десять-пятнадцать назад лютовали, бесчинствовали и возмущали бедное сердце времена «сухого закона», когда добыть волшебное зелье было весьма непросто, за свои кровные денежки надо было и покланяться, и поунижаться всласть, и ноги сбить… Трудно жилось нашему брату! Ох, как трудно!
Властвовало тогда над умами и сердцами могучее слово «таксопарк». Произносилось оно почти с благоговением и звучало в ушах маршем Мендельсона… Потому как взять было больше — негде. И шел, и брел в таксопарк народ со всего околотка… И стар, и млад, и мент, и интеллигент — все, кому не терпится залить пожар души… А что заливать его периодически необходимо, дабы от восторга жизни с ума не сойти, теперь всякому известно, даже и самим наркологам.
В конце концов, ведь иногда и просто хочется выпить, к примеру, после тяжелой физической или умственной работы с устатку. И студенту — в том числе. Студент — тоже человек. А где ее, голубушку, взять, если больше негде? — В таксопарке. — Какой у тебя под боком? — Да, тринадцатый. — О, здорово, дуй бегом в тринадцатый! И идут, и бегут, и дуют в тринадцатый день и ночь, не дают бутлегерам передышку, мужчины и женщины, шофера и фраера — все, кому не лень… А откуда ж лени-то взяться, когда душа горит? А душа, как известно, — организация тонкая, ее беречь надо.
Вот в это самое многотрудное, неблагодарное время, когда царствовал повсеместно алкогольный царь-голод, и угораздило нас, несмышленышей, поступить в столичное заведение с творческим уклоном и поселиться по законному праву в общежитии на стыке улиц Руставели и Добролюбова. И окажись же оно — час от часу не легче! — в трех минутах ходьбы от таксопарка 13. Вот незадача! Ан ничего не поделаешь, или не попишешь, как говорят люди, склонные к сочинительству. И скоро попали мы, горемычные, в этот гибельный водоворот, завертело нас, затянуло, чтоб ему ни дна ни покрышки! И пошла коловерть! Уж сколько денег туда было переношено — и хрустящих, новых, с барской небрежностью брошенных в лапы загребущие, и последних, нищих — немерено! А уж сколько добрых вещей, ни разу не надеванных, перетаскано и отдано за бесценок — страшно подумать! Но проходили дни, просыхали похмельные слезы, плохое забывалось, а к безрассудным тратам и потерям приходилось относиться с бесшабашной удалью: не бери, друг, ничего в голову, не принимай близко к сердцу, все что пропито — все в дело произведено. Главное: не заржавело. Вспоминаю северян, крепких, матерых мужиков-магаданцев, слушателей Высших литературных курсов. По возрасту они были много старше нас, давно уже состоялись как писатели и заниматься ученьем, которое — свет, приехали сюда просто по недоразумению. Так вот, они никогда не ходили в таксопарк за одной или двумя бутылками. Они брали рюкзак и набивали его под завязку, покупали сразу ящик. Серьезные были ребята. И был им с нашей стороны почет и уважение. Так что не зарастала к таксопарку тропа народного ликования. Не было у нее такой возможности. Шли по ней безвестные герои и мы не отставали.