Рассказы о литературном институте
Шрифт:
Девушки разомлели, цветут и пахнут, пышут здоровьем и молодостью, жаждут познания. Щечки у них пламенеют, глазки сверкают, приятно им, милым барышням, в гостях у хороших ребят в дружеском кругу посидеть. Маша ближе к бутылке подсаживается, берет ее под личный контроль, чтобы слишком не усердствовали. Да мы и сами дело туго знаем, не гоним, так только, по капельке, чтоб горло не пересохло. А Таня пуловер сняла, зашвырнула его в угол, в маечке — футболочке осталась. Тесно ей, широкой натуре, в пуловере. Руки у Тани гладкие, холеные, с рыжими подмышками. У Вити по лицу несколько раз будто судорога пробежала.
— Она что, в баню, что ль, пришла? — слышу я его свистящий шепот.
— Да нет, не в баню, просто
— А-а-а… — с большим сомнением соглашается он и замолкает.
А мне вдруг так легко и трепетно сделалось, зазвенели в груди золотые и серебряные колокольцы, хоть в пляс пускайся! Так я умилился и расчувствовался, переполняет меня беспричинная, светлая радость, хоть серенаду пой! И почему я такой чувствительный? Вообще странная штука жизнь. Чем больше живешь, тем больше ничего не понимаешь. То, что раньше казалось очевидным, становится совсем невероятным и непостижимым. Единственное, что я понял после бдений и раздумий: жить надо так, чтобы всегда в душе свадьба пела и плясала. Плясала и пела, несмотря ни на что!
А Маша протягивает пустую бутылку, возвращает на грешную землю. Как так?! Только-только разговорились по душам, а водка, подлюка, опять возьми и закончись. Вот и не спешили! А Машины глазки-проныры лучатся, как у невесты, подмигивают, намекают, что они с Таней еще выпить не прочь. Ясное дело, что не прочь. Нам и самим хочется, мы тоже живые люди. Только денег у нас, извините, нет, водки нет, ничего нет, одни нищие слезы. Переглядывались мы с Витей, переглядывались, вздыхали, наконец, развели руками и признались:
— Все, девоньки, пас, денег нет ни шиша, хоть режьте, поиздержались за праздники.
Таня вопрошающе смотрит на Машу, Маша терпеливо разъясняет ей проблему. Таня недоуменно пожимает плечами, делает слегка обиженное лицо, раскрывает свою замшевую котомочку и вынимает двумя пальцами сине-зеленую бумажку. Теперь мы в полном недоумении. Маша поясняет: это пять английских фунтов, других денег у них нет, дадут за них бутылку водки?
— Фунты?
Мы таких денег отродясь не видели, но виду не подаем, держим марку.
— Пять фунтов — это почти десять долларов, — продолжает Маша, блещет умом, не голова у нее, а Дом Советов. — Так дадут за них бутылку водки?
— Бутылку за почти десять долларов?! Да конечно же дадут, много больше дадут!
Берем мы на радостях заветную бумажку, смотрим на часы, а на часах-то — мама родная! — второй час ночи.
Вот засиделись у кумы на именинах, вот влипли! Ведь живем мы не у себя дома: ушел-пришел, когда пожелалось, а в общежитии, внизу — вахта, порядки строгие, в двенадцать — отбой: никого не выпускать! Есть, конечно, вахты человечные — Минаевна, например, с которыми можно договориться, сунешь в руки денежку, — тебя и выпустят на свежий воздух, и ждут, пока не вернешься. Но сегодня, как назло, вахта самая кровожадная, две слишком принципиальные особы дежурят, вооруженные партбилетами. Мы с Витей давно у них не в почете, почему-то считают они нас горькими пьяницами, даже на трезвых с подозрением смотрят. Не понимают, глухие люди, души прекрасные порывы, не видят в нас надежду и опору. Так что соваться нечего, будет одно сплошное истребление человеческого достоинства и помыкание. Но деньги, эти самые живые фунты, в наших надежных руках, а раз так, значит, их отоварить нужно, извертеться на пупе, но — отоварить. А уж как кротко при этом девушки на нас смотрят, хотят побыстрее в путь спровадить, сколько в их глазах мольбы и надежды, а пальчики от нетерпения коготками воздух царапают. Вот те, Витя, и англичане! Вот тебе и искусствоведы!
Делать нечего, набросили мы на плечи пальтишки, кивнули дамам: ожидайте, жар-птицы, а мы, Иваны-царевичи, смотаемся туда-сюда и обратно. А путь у нас один: коль нельзя по-человечески в двери выйти, — через форточку,
Из всего братского студенческого сообщества, с кем довелось мне быть в тесном знакомстве, только двое на моей памяти могли преодолевать этот трудный путь достаточно легко и технически совершенно. Или они были от природы ловкачи, или просто страха не ведали, но нырять в форточку «щучкой» считалось у них почти забавой. Забегая вперед, хочу сказать, что один из них, после получения с известными трудностями диплома, укатил к себе в Волгоград. Положил диплом под скатерть и пошел в каменщики. Стал строить хорошие дома, для хороших людей. Другой вернулся на родину, в Сыктывкар, успел стать там маститым писателем и как-то в один из приездов в Москву по глупости погиб. Может, выпивши был или еще чего, но решил он тряхнуть стариной и молодечеством, подняться к возлюбленной — она тоже в общежитии проживала — на четвертый этаж по водосточной трубе. И как он, даже будучи чрезвычайно ловким, мог на это решиться и не почувствовать опасности и подвоха в конструкции, теперь никто не скажет… Не выдержала ветхая труба, разобралась в его крепких руках… Пусть будет ему, бесшабашному сыктывкарскому парню, земля пухом.
Итак, мы, с пятью фунтами и со скромным желанием выпить, лезем в форточку, ныряем в нее, как в прорубь… Как бы там ни было, но преодолеваем этот первый трудный рубеж — пять метров, по обледеневшей трубе до пожарной лестницы — на одном творческом вдохновении, прыгаем в сугроб и бодро скрипим к таксопарку, чтоб не зарастала к нему народная тропа. В предчувствии чего-то грандиозного, почти сверхъестественного, сердце то сжимается в груди, то бьется ошалело, стучит в голову. Ведь позади праздники, большие перегрузки, а тут еще фунты в руках, будь они неладны, и надо их срочно обменять на водку. А сами прекрасно знаем, что насчет спиртного в нашей округе — глухо и немо, все выпито и разорено. Но к кому еще идти на поклон в такой ситуации, скажите на милось, как не к таксистам? — Не к кому больше! Ведь нас дома ожидают, и не просто братцы-собутыльнички, а благородные дамы, пасть перед которыми лицом в грязь — смерти подобно.
Ночной таксопарк живет по своим неписаным законам. Машин — много. Одни — стоят на приколе, другие — отъезжают, третьи — подъезжают, процесс идет. Толпятся какие-то люди, шастают туда-сюда, решают свои глобальные проблемы. В пустых шатаниях преобладает нервозность и обреченность. Начинаем и мы с Витей интересоваться, спрашивать натужно весело: кто нашему горю поможет? Раз спросили, два спросили, три… Но помочь никто не желает, все разводят руками: ничего нет, пусто… И что в такой ситуации делать, когда ничего нет, никто не знает. И я — не знаю. И Витя — не знает. Нахохлился и молчит.
Вон, на отшибе легковушка стоит, в салоне — темно, снегом припорошена, давно стоит. Знаем мы и эту машину. Заранее предчувствуя неудачу, влачимся к ней, так и есть. Сидят в ней двое, в полушубках, в меховых шапках, две глыбы, а на наши призывы, жесты отчаянные не реагируют, не хотят. Чего тогда сидеть, задницы морозить?! Сидели бы дома, мафия хренова, ели икру ложками, смотрели по видику нехорошие фильмы. Нет, не сидится им в тепле и уюте, надо им сюда выползти, одним своим видом волновать сердце и рушить иллюзии! «Разжирели, редиски, двоечники, кровопийцы, на наших нищих слезах, чтоб вам лопнуть!» — так хочется мне разговаривать с ними, жестко и непримиримо, но я не могу, не может мне моя интеллигентность такой роскоши позволить.