Рассказы о любви
Шрифт:
Потом кто-то тихо позвал: «Ханс Амштайн!» И кровь бросилась мне в голову, даже волосы вспотели — я узнал голос Саломеи. Я не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой и напряженно вслушивался, напрягаясь до предела, как охотник в засаде. Боже праведный, что же будет! И снова голос: «Ханс Амштайн!» Тихо, настойчиво и требовательно. Пот тек по мне ручьями.
В комнате моего друга послышался шум. Он встал, быстро оделся и подошел к окну. Раздался шепот, жаркий и напористый, но невероятно тихий. Боже праведный, Боже праведный! У меня все болело, я хотел встать или закричать, но оставался по-прежнему лежать молча и сам этому крайне удивлялся. Жажда и терпкий привкус выпитого вина почти доконали меня.
Опять послышался легкий шум, и сразу после этого Ханс Амштайн уже стоял в саду рядом
— Вас разве не мучает жажда? Что же вы не пьете?
Да, ну вот я и рассказал. Но послушайте, что было дальше! Она вытащила его ночью из кровати, и я знал, что он никогда уже не сможет с ней расстаться, потому что она в лесу овладела им и взяла его в плен своими сладкими словами и дерзкими ласками. Но я также знал, что Ханс, несмотря на резвость, был человеком долга, гораздо более строгим, чем я, и что он там, в лесу, целуя и получая ответные ласки, ни на секунду не забывал, что обманывает Берту, и это разрывало ему душу. И одновременно я думал о том, что моим тягостным долгом было призвать его утром к ответу. Ко всему этому примешивалось приятное осознание того, что моя ненаглядная провела в лесу ночь с мужчиной. Наконец-то я нашел в себе силы, поднялся, выпил глоток воды и лег после этого на прохладный пол. Через час мой друг появился, тихо и не спеша влез к себе через окно. Я слышал, как он тяжело дышал и долго еще ходил в носках по комнате, пока я не заснул.
Но я проснулся все равно очень рано, еще не было пяти, оделся и подошел к окну Ханса. Он лежал на развороченной постели и спал глубоким тяжелым сном, лоб его вспотел, вид у него был ужасный. Я выбежал в поле, оглядел тихо и мирно спавшее лесничество, уютное и нарядное среди лужаек, садов, вспаханных полей и леса, — все как обычно. Голова у меня гудела, как после студенческой попойки, и спустя некоторое время, после того как я побродил по окрестностям, все происшедшее представилось мне утратившим остроту, словно кошмарный сон, исчезнувший при пробуждении, как ничего и не было.
Когда я снова вернулся в сад, мой друг стоял у окна первого этажа, но сразу отвернулся, увидев меня, и скрылся в глубине комнаты. Этот маленький трусливый жест, свидетельствовавший об угрызениях совести, больно кольнул меня в самое сердце. Но, к сожалению, это не помогло. Я прошел к нему в комнату. Когда он повернулся ко мне, я не на шутку испугался — серое лицо, изрытое морщинами; он с трудом держался на ногах, был как загнанная лошадь.
— Что с тобой, Ханс? — спросил я.
— Ах, ничего. Я провел бессонную ночь. Духота кого хочешь может угробить.
При этом он избегал смотреть мне в глаза, и я снова почувствовал тот же укол в сердце, что и раньше, когда он отошел от окна, увидев меня. Я сел на подоконник и посмотрел на него в упор.
— Ханс, — сказал я, — я знаю, кто приходил к тебе. Что она сделала с тобой?
Тут он посмотрел на меня, беспомощно и с тоской, как дичь перед выстрелом.
— Оставь все это, — сказал он, — забудь про все. Горю не поможешь.
— Нет, — настаивал я, — ты должен держать передо мной ответ. Я не буду ничего говорить о Берте и доме ее отца, где мы находимся в гостях. Это сейчас не самое главное. Но что будет с нами — с тобой, и со мной, и с этой Саломеей? Ты и в следующую ночь снова пойдешь с ней в лес, Ханс?
Он застонал.
— Я не знаю. Я сейчас ничего не могу сказать. Потом, потом.
Пока от него ничего нельзя было добиться. Я поднялся туда, где пили обычно кофе, и сказал, что Ханс еще спит. Потом я взял удочку и хотел отправиться удить рыбу в горном ручье с холодной водой, но против воли меня тянуло в лесничество. Там я залег у дороги в кустах орешника и стал ждать, почти не замечая безбожно жаркого и душного утра. Я задремал, а проснулся от стука копыт и голосов. Прекрасная Саломея ехала с помощником в
Вероятно, разумнее всего было бы отправиться домой и позаботиться о Хансе. Но для меня было невыносимо даже думать об этом, и я пошел вслед за пролеткой, держа путь к протоке. Я думал, что делаю это из сострадания к Хансу и из желания оказаться в прохладном месте и лесной тишине, но скорее всего это из-за того, что прекрасная удивительная девушка, притягивала меня. И действительно — внизу, в долине, мне вновь встретился ее возвращающийся возок, которым неторопливо правил помощник лесничего, и я уже знал, что найду ее у ручья, где водится форель. И тут я внезапно почувствовал, хотя давно уже находился в лесной тени, невероятную духоту и пошел медленнее, непрерывно вытирая с лица пот. Когда подошел к ручью, я еще не видел девушку. Сделав остановку, я сунул разгоряченную голову в быструю холодную воду и держал ее там, пока не замерз. А потом осторожно двинулся по камням вниз по ручью. Вода пенилась и шумела, и я ежеминутно оскальзывался на мокрых камнях, потому что неустанно шпионил, высматривая, где Саломея может быть.
Неожиданно она возникла пугающе близко за большим, обросшим мхом обломком скалы, с подоткнутым подолом, босая, с голыми до колен ногами. Я остановился, дыхание у меня перехватило, оттого что я видел ее, такую красивую, свеженькую, совершенно одну, стоящую так близко от меня. Одна ее нога скрывалась в водяной пене, другая утопала во мху и была белой, удивительно красивой формы.
— Доброе утро, фрейлейн.
Она кивнула мне, и я занял место рядом с ней, размотал с удочки леску и начал тоже удить. Разговаривать мне не хотелось, но и рыбная ловля тоже не являлась для меня важным занятием — я слишком устал, и в голове было пусто. Я небрежно держал удочку, она провисала, и я не поймал ни одной, даже самой маленькой, рыбки, и когда заметил, так мне показалось, что Саломея посмеивается надо мной и строит гримасы, я отложил удочку и сел чуть в стороне на мшистый камень. Я лениво сидел в прохладном месте и смотрел, как она ловко управлялась и переступала с места на место. Это продолжалось недолго, она тоже прекратила усердствовать с рыбной ловлей, черпнула воды, плеснула ею в меня и спросила:
— Мне тоже сесть рядом?
И стала натягивать чулки и надевать туфельки. Обув одну ногу, она спросила:
— Почему вы не поможете мне?
— Мне кажется это неловким, — ответил я.
Она наивно спросила:
— Почему?
И я не нашелся что ответить. Это был странно проведенный мною час, и он не вызвал у меня приятных ощущений. Чем прекраснее казалась мне девушка и чем доверительнее она вела себя со мной, тем больше я думал о своем друге Хансе Амштайне и о Берте, чувствуя, как во мне поднимается гнев против Саломеи, которая играла со всеми нами и ради своего приятного времяпрепровождения повергала нас троих в несчастье. Мне казалось, что вот оно и пришло то время, когда я должен покончить со своей мучительной влюбленностью и положить по возможности конец ее играм.
Я спросил:
— Можно мне проводить вас домой?
— Я еще побуду тут, — сказала она. — Вы — нет?
— Нет, я ухожу.
— О, вы хотите оставить меня тут совершенно одну? А было бы так чудесно посидеть здесь еще чуть-чуть вместе и поболтать. Вы часто беседуете очень занимательно.
Я встал.
— Фрейлейн Саломея, — сказал я, — вы очень любезны, но мне нужно идти. У вас и без меня достаточно мужчин, чтобы играть ими.
Она звонко рассмеялась.
— Ну тогда адье! — крикнула она весело, и я пошел словно побитый.