Рассказы о любви
Шрифт:
Она отличалась такой красотой, которую часто можно встретить в приграничных немецких областях и которая поражает в основном своей крепкой статью и мощью явления в целом, неразрывно связанная с высоким ростом, крупной фигурой и темной окраской лица. Я первоначально разглядывал ее как нарисованную картину, однако потом меня все больше и больше приковывали к себе уверенность и зрелость статной девушки. Она вызвала во мне влюбленность, вскоре переросшую в страсть, до сих пор незнакомую мне. Это могло бы оказаться заметным, если бы не уравновешенная манера поведения девушки, и легкий прохладный воздух в доме, умиротворяюще действовавший на меня каждый
Когда я сидел напротив нее или ее отца, весь мой пыл угасал, превращаясь в слабый огонек, тлевший внутри меня, что я тщательно скрывал. К тому же сам зал не являл собой подмостки сцены, на которой влюбленный рыцарь мог бы опуститься на колено и произнести страстную речь, а походил скорее на место, пригодное для воздержания и смирения, где правили размеренные силы и где серьезно проживали кусок серьезной жизни, сопряженной с трудностями. Несмотря на это, я чувствовал за буднями девушки прирученную тишину жизни и усмиренную возбудимость, и так проявлявшуюся крайне редко, да и то разве в виде резкого жеста или внезапно вспыхнувшего гневного взгляда, если разговор затрагивал ее.
Частенько я задумывался над тем, как предстает изнутри суть этой красивой и строгой девушки. Она могла быть страстной, или меланхоличной, или и в самом деле ко всему равнодушной. Во всяком случае, она была такой, какой представала взору каждого, но это не было ее истинной сутью. Над ней, судившей обо всем так вольно и умевшей жить так самостоятельно, имел неограниченную власть ее отец, и я чувствовал, что ее подлинная внутренняя суть — не без потерь из-за отцовского влияния, пусть и продиктованного любовью, — с ранней поры подавлялась и вынужденно принимала другие формы. Когда я видел их вместе, вдвоем, что случалось весьма нечасто, мне казалось, что я чувствую это, возможно, невольное, тираническое влияние, и у меня возникало подспудное ощущение, что между ними произойдет однажды упорная и смертельная борьба. Но когда я думал, что однажды это случится — возможно, из-за меня, — у меня начинало сильно биться сердце и я был не в состоянии подавить легкий страх.
Если моя дружба с господином Лампартом никоим образом не продвигалась вперед, то общение с Густавом Беккером, управляющим Риппахским подворьем, становилось все веселее и отраднее. Недавно мы даже выпили после многочасового застолья на брудершафт, и я немало гордился этим, несмотря на решительное неодобрение со стороны моего кузена. Беккер был начитанным человеком, скорее всего тридцати двух лет, и взвешенным, но хитрым хозяином. Меня не обижало, если он иногда выслушивал мои прекраснодушные мужские сентенции с иронической улыбкой, потому что видел, что с той же улыбкой он прислуживал и другим, более достойным и старшим по возрасту, людям. Он мог себе это позволить, потому что не только был самостоятельным управляющим и, возможно, будущим покупателем самого большого хозяйства в округе, но и духовно превосходил большинство из своего круга. Он слыл по праву чертовски умным парнем, но любовью окружающих не пользовался. Я вообразил себе, что он чувствовал себя изгоем среди людей и потому уделял мне столько внимания.
Правда, частенько он доводил меня до отчаяния. Мои суждения о жизни и людях он чаще всего оставлял без ответа, а только язвительно ухмылялся, вызывая во мне сомнения, а иногда и прямо отваживался на то, чтобы объявить некую житейскую премудрость смехотворной.
Однажды
— Послушай, ты ведь знаешь мраморного пильщика, ну того, что в Заттельбахской долине? — спросил я своего друга.
Не отрываясь от своего занятия, а он набивал трубку (тампером), Густав всего лишь кивнул.
— Да. Ну скажи: что это за человек?
Беккер засмеялся и сунул тампер в карман жилета.
— Вполне разумный человек, — сказал он потом. — Поэтому всегда и помалкивает. А тебе до него какое дело?
— Да никакого, я просто так спросил. Он производит какое-то странное впечатление.
— Умные люди всегда кажутся странными, да только их немного.
— И больше ничего? Ты про него больше ничего не знаешь?
— Дочка у него красивая.
— Да. Но я не это имел в виду. Почему он никогда не показывается на людях?
— А что ему с ними делать?
— Ах, да все равно что. Я подумал, может быть, у него в жизни было какое-нибудь потрясение или что-то подобное.
— Ага, романтичное что-то, значит? Тихая мельница в долине? Мрамор? Молчун-отшельник? Зарытое в землю счастье? Мне жаль, но ничего такого не было. Он отличный бизнесмен.
— И тебе это известно?
— Он себе на уме. Человек деньги делает.
Ему надо было уходить. У него было еще полно дел. Заплатил за пиво и пошел прямо по скошенной луговине, и когда он уже скрылся за небольшим холмом, оттуда все еще тянулась струйка дыма, поскольку Беккер шел против ветра. В хлеву лениво мычали сытые коровы, на деревенскую улицу выплывали первые нарядные парочки на гулянье, и когда я через некоторое время оглянулся, горы стояли уже сине-черные, а небо было не красным, а зеленовато-синим и выглядело так, словно в любой момент могла появиться первая звезда.
Короткий разговор с управляющим как бы подставил легкую подножку моей гордости как философу, и в такой прекрасный вечер в моей самоуверенности образовалась дыра, на меня вдруг накатила любовь к мраморной мельничихе и дала мне почувствовать, что со страстями шутки плохи. Я допил свою кружку, и когда звезды действительно высыпали на небо, а с улицы послышалась трогательная народная песня, я, оставив на лавке вместе со шляпой свою мудрость, неторопливо выбежал в темное поле и дал волю слезам, не сдерживая их на ходу.
Но сквозь слезы я видел летнюю землю в ночи, длинную вереницу пашен, вздымавшихся к небу на горизонте большой мягкой волной; сбоку спал, шумно дыша, вытянувшийся вдаль лес, а у меня за спиной лежала почти уже невидимая деревня, с отдельными огоньками и едва слышными далекими звуками. Небо, пашни, лес и деревня со всеми луговыми запахами и изредка еще слышимым стрекотом кузнечиков сливались воедино и слабо убаюкивали меня, звучали прекрасной, радостной и настраивающей на печальный лад мелодией. Только звезды ярко сияли в неподвижной темной вышине. Робкое и жгучее желание, щемящая тоска поднималась из глубины души; я не знал, было ли это стремление к новым, незнакомым радостям и скорби или желание вернуться назад в детство, прислониться к отцовскому забору, услышать еще раз голоса умерших родителей и тявканье нашего давно мертвого теперь пса и громко разрыдаться.