Рассказы о прежней жизни

Самохин Николай Яковлевич

— Ну, вот зачем он тебе? — прямо спрашивали дядю Гришу.

— Пусть стоит, — отвечал он. — Хлеба не просит. А помрем — Славке отойдет.

— Господи помилуй! — пугались не только родственники, но и соседи. — Да он спалит нас тут всех!

В этой «конюшие» дядя Гриша и дотягивал век, после того, как похоронил свою Михаловну.

Впрочем, «дотягивал» не то слово. Дядя Гриша не впал в уныние, одиночество не согнуло его. По-прежнему каждое утро он делал физзарядку, обливался холодной водой, а зимой, вместо умывания,

катался в сугробе. Теперь он хвастался силою своей — перед нами, племянниками, и редкие паши приезды.

— Хиляки! — задирал он нас. — По курортам, небось, ездите? Я сроду на курортах не бывал, а ты глянь на меня! Пощупай-ка вот! — Он сгибал руку. Под рубашкой перекатывался деревянной твердости шар.

— Да ты пальцем-то не тычь — сломишь! — насмешничал дядя Гриша.

Ои ударился в огородничество. Знаменитой огородницей числилась у нас жена дяди Вани тетя Пана. Дяди Гриша приходил к ней, усаживался на завалинке и горделиво перечислял:

— Нынче картошки накопал двести пятьдесят ведер. Помидор двадцать банок закатал, трехлитровых. Бочку; огурцов насолил… Капусту вот скоро рубить. Морозец стукнет — и рубить. Там вилки выбухали — прям как поросята.

— Торговать, наверное, будешь, Григорий Григорьевич? — прятала усмешку тетя Пана. — Одному-то тебе куда столько?

— Да ну… я в жизни не торговал, — отвечал дядя Гриша. — Съестся. Подберется за зиму.

Подбиралось. Налетала орда: Шурка с новой «матаней», оглоед Славик, жена его. Жрали, пили, колотили, растаскивали.

Дядя Гриша считал это вроде бы в порядке вещей. Даже не без важности (я, мол, не бедняк какой) отчитывался:

— Вчера Шурке нагреб два мешка картошки. Да Славке насыпал. Да помидор унесли по две банки.

На него уже не удивлялись, не спрашивали: «Да кто они тебе такие, саранча эта? Кому стравливаешь?» Поздно было учить дядю Гришу — ему шел восьмой десяток. Да он никогда и не воспринимал науку, наоборот — сам других поучал. Махали рукой: «Горбатого могила исправит».

Так он и жил — странный, нелепый, преудивительный мужик дядя Гриша, — пока не свалил его внезапный удар…

— Яковлевич! — окликнул меня Гена. — Все спросить собираюсь… как твоя фамилия?

Я назвался.

Гену подбросило на кровати:

— Слу-шай!.. Ты же про меня писал.

— Когда, Гена? Где? Не припоминаю.

— Ну как же! Книжка у тебя есть, я название только забыл! Там случай описан, на рыбалке. Парень на моторке крутится возле берега, рыжий — ха-ха! рыжий!.. Петька это был Савельев! — крутится и кореша своего матерно нз кустов вызывает. А кореш — его с берега-то не видно — тоже матерно отвечает: подождешь, не облезешь!.. Ну, вспомнил?.. Дак это я в кустах-то сидел тогда! Я!

— Погоди, Геннадий… У меня же пригородная местность описывается. А ты вон где живешь.

— Дак я сколько в деревне живу? Пятый год. А до этого — рассказывал

же — в городе жил… У нас тогда черви кончились. Он меня высадил, я червей наковырял малость, и тут меня… ну, присел, в общем, на корточки. А он орет и орет, хайлает. Я его и послал подальше. А ты, значит, там был? Ну, елки! Это надо же так! Мне ребята говорят: про вас с Петькой в книжке написано. Я прочитал — точно! Один к одному: местность, все! Только у тебя он Гошку вызывает, а он Генку кричал, меня! Ты спутал… Или нарочно поменял?

Василий Иванович слушал, слушал и не выдержал, взорвался:

— Тьфу! Вот он — герой наших дней! Образец для подражания! Сидит в кустах, обормот, сквернословит на всю округу! А его — раз! — и зафиксировали! Увековечили для потомков! Правильно! Так и надо! Давайте возвеличим их — матерщинников, алкашей! У нас ведь других нет, настоящих тружеников! Мы их не находим, не видим!

Василий Иванович рассчитывался с Геной за вчерашнее. Вчера еще они задрались, с утра.

На завтрак опять принесли кашу, залепуху непроворотную, то ли ячневую, то ли перловую — невозможно разобрать.

— Хоть бы раз гречкой побаловали, — недовольно проворчал Василий Иванович.

— Дома побалуешься, — утешил его Гена. — Собственной. Закажешь жене — она тебе наварит полный чугунок.

— Мы гречиху не сеем, — сказал Василий Иванович. — Условия неподходящие. И вообще… трудоемкая очень культура.

— Во! — нацелил в него ложку Гена. — Так и скажи: невыгодно! А то — условия… Слышь, Яковлевич! Не сеют они гречку. И мы не сеем, тоже, понял, на условия ссылаемся. А лопать все хотим.

Гена выступал беззлобно и не одного Василия Ивановича имел в виду, но тот принял все только на свой счет, помрачнел еще больше.

А вечером смотрели телевизор. Шел сборный концерт. Василию Ивановичу все не нравилось.

Пятеро молодых грузин в белых штанах пели песню.

— Бригада целая! — страдал Василий Иванович. — На одну песенку! И каждому полная ставка идет. Ишь, жеребцы какие! — В оглобли можно закладывать.

Грузин мы не пожалели. Действительно, сытые были ребятки.

По Василий Иванович имел неосторожность напасть на Хазанова:

— Вот кого не люблю! Перекосоротит морду, дурачком прикинется! Миллионер уже, наверное. Моя бы воля — я бы его давно запретил.

Гена, только что вдоволь нахохотавшийся, завелся:

— Соли он тебе на хвост насыпал? Запрещатель… И чо ты за его деньги переживаешь? Он их не задаром получает.

— Не задаром?! Да он же одно и то же гонит, про свои калинарный техникум! Который год уже. Надоело!

— А ты разное гонишь? Тоже про одно талдычишь. Да еще по бумажке.

Василий Иванович заупорствовал:

— Несравнимые вещи, дорогой. Мы хлеб выращиваем. Мясо! А пока не будет хлеба и мяса — ни песен, ни басен не будет.