Рассказы о прежней жизни

Самохин Николай Яковлевич

— Мой, — сказала горестно, и злые слезы мелким дождем сыпанули из её широко открытых глаз.

Жена Аркадия Сергеевича обессиленно упала в кресло. Не её был сапог! Слава тебе, пресвятой господи!

Зайкину от ее столь явного облегчения сделалось ещё хуже, совсем нехорошо. Он даже зажмурился на секунду. А когда открыл глаза, увидел, что Ирина, зловеще помахивая сапогом, движется к мужу. Левушка же ее медленно, обреченно втягивает голову в плечи. И каменная вокруг стоит тишина.

Ирина не дошла до мужа, круто развернулась в сторону коридора:

— Сейчас я ему, гаду, башку расшибу! Лев Иванович вскочил, поймал ее за плечи:

— Не смей! Лучше — меня.

— Aгa! Жалко! Тебе

его жалко!.. А ты знаешь, сколько они стоят? — она потрясла сапогом. — Ты знаешь, сколько за них на барахолке просят? Не хватит рассчитаться ни этой тварью, ни его поганым потомством!.. Если у него будет потомство.

Тяжелая получилась сцена, неприятная. Про пельмени забыли. Какие там, к дьяволу, пельмени!

По мало-помалу смута улеглась. Взяли себя в руки — все-таки интеллигентные люди. Даже постарались перевести драматическое событие на шутку. И тут очень помогла секретарша (она — молодец женщина: чутко пасла интересы шефа и о самочувствии его заботилась): изменила своей обычной чопорности и рассказала анекдот, который то ли где-то слышала, то ли в «Крокодиле» вычитала. Суть примерно такая: некая дама прогуливает на поводке боксера, а некий прохожий спрашивает у нее — не продадите ли собачку? Дама отвечает: я бы продала, да вам не по деньгам будет. «Отчего же? — спрашивает прохожий. — Ведь не слона же вы продаете и не льва, а всего-нанесго собаку, так сказать, четвероногого друга». — «А потому, — сказала дама, — что этот друг, как вы изволили выразиться, изгрыз у меня стенку стоимостью в две с половиной тысячи рублей и арабский спальный гарнитур. Короче, если у вас имеется с собой восемь тысяч — забирайте. Вместе с намордником".

Посмеялись. И Лев Иванович сказал несколько отмякшей супруге:

— Ладно, старушка, не убивайся. У меня скоро статья и журнале выйдет, считай, что это твои будущие сапоги.

Ну-с, закончился праздник. Стали гости расходиться. Супруга Зайкина попробовала надеть свои уцелевшие сапоги, а они ей вдруг не полезли! Хозяйкины оказались сапоги, тридцать шестого размера. А Маша, которая была значительно крупнее своей субтильной подружки, носила тридцать восьмой.

Все онемели.

Маша силилась улыбнуться, но у нее дрожали губы.

У, крокодил! — взорвалась Ирина и такого пинкаря дала подвернувшемуся щенку, что он, вякнув, отлетел метра на три.

Машенька, голубчик, золотко! — заговорил Лев Иванович. — Не переживай, я все возмещу.

— Да брось ты, — буркнул Аркадий Сергеевич. — При чем тут «возмещу»… Домой вот как добираться…

Решили вызвать из города такси. Поскольку время было ночное, диспетчер предупредила: «Пойдет с включенным счетчиком». А это означало — готовь четырнадцать рублей. Лев Иванович засуетился, выхватил кошелек;

— Аркаша, вот возьми!

— Ты совсем рехнулся? — обиделся Аркадии Сергеевич.

Правую ногу Маши (сволочь Гамильтон начал с правого сапога) обмотали шарфом, в таком покалеченном виде довели её под руки до такси, усадили. Всю дорогу Зайкины подавленно молчали. А когда Аркадий Сергеевич стал рассчитываться с водителем, то обнаружил в кармане пальто незнакомые пятнадцать рублей. Друг Лева успел, значит, сунуть их туда незаметно. Аркадий Сергеевич расстроился:

— Тьфу ты! Вот же прохиндей! Еще бы додумался за сапоги сунуть.

— Мог бы и додуматься! — жестко сказала жена. С тех пор дружба между семействами пошла на убыль, дала, как говорится, трещину. Прекратились чуть ли не ежедневные телефонные перезванивания между супругами. Когда Киндеровы приглашали Зыкиных в гости — подышать свежим академгородковским воздухом, Маша отказывалась ехать, ссылаясь на головную боль. «Если хочешь, поезжай один», — говорила ледяным тоном. Аркадий

Сергеевич один, естественно, не ехал: это было бы слишком уж явной демонстрацией Машиной непримиримости. Встречались они со Львом Ивановичем поэтому без жен, когда Аркадию Сергеевичу приходилось бывать в Академгородке по делам. Обычно он звонил из автомата и говорил: «Лева, я здесь». Лев Иванович цеплял на поводок Гамильтона, выводил погулять. Они усаживались где-нибудь на скамеечке, пес носился по газонам, друзья смотрели, как он резвится, и… молчали. Или перебрасывались незначащими фразами. Говорить о причине размолвки, выяснять отношения было тягостно, делать вид, что ничего не произошло, они не умели — разговор не клеился. Грустные, словом, были встречи.

Аркадий Сергеевич поглядывал на Гамильтона неприязненно. Он понимал, конечно: не в собаке зарыта «собака», но все же… с него, черта, началось. «Эх, — думал Аркадий Сергеевич, — носили бы туфлишки за двадцатку, как в молодости, не гонялись бы за дороговизной, не выпяливались бы… Аристократки, понимаешь! Эллочкн-Людоедки. С дочками миллионеров соревнуются…»

Однако он понимал и то, что возврата к стоптанным студенческим туфелькам не будет. Вот и друг сидит рядом — в кожаном пиджаке, модных брюках и умопомрачительных ботинках. А всего-то собачку вышел прогулять. Да и сам Зайкин не в телогрейку был наряжен.

Лев Иванович в такие минуты тоже не жаловал пса, напоминавшего ему, как видно, о душевной травме. Во всяком случае, когда Гамильтон весело облаивал прохожих или кидался за какой-нибудь собачонкой, доктор неинтеллигентно кричал:

— Фу! Сучья морда! (Хотя Гамильтон безусловно был кобелем).

Но мы поступились бы жизненной правдой, если бы написали, что замечательная эта дружба так и зачахла. Уж это было бы передержкой, шаржем, откровенной сатирой. Нет, дружба уцелела и даже расцвела с новой силой. И воскресили ее жены. Опять же они! Ах, братья-мужчины, как не поклониться нашим вздорным, капризным, злопамятным, чутким, мудрым, прелестным подругам! Иногда стоит, честное слово.

Ирина связала для Маши совершенно потрясающую кофточку из мохера и, незваная, явилась к ней на день рождения. Женщины обнялись, расплакались: «Дуры мы, дуры!.. Идиотки!» И мир был восстановлен. На другой день, уже у Киндеровых, они сами, без помощи мужчин, приколотили чуть ли не под самым потолком специальную полочку, покидали туда обувь, а этому высокородному балбесу Гамильтону со смехом сказали: «На-ко теперь, выкуси!»

Так что с этой стороны все опять в полном ажуре.

Но недавно произошло новое ЧП. Гамильтон съел ботинки шефа Льва Ивановича. Прекрасные португальские ботинки из натуральной замши. Шеф впервые посетил квартиру своего подчиненного; Лев Иванович заманил его посмотреть редкостную коллекцию минералов. Рассеянный Киндеров не успел предупредить начальника, тот — по укоренившейся нынче моде — разулся в коридоре, и пока они со Львом Ивано вичем любовались коллекцией, а Ирина готовила на кухне коктейли и кофе, Гамильтон пообедал заграничным товаром. Причем ои не просто изгрыз ботинки, он начисто сожрал их, оставив только подошвы, сработанные из какой-то вовсе уж несъедобной синтетики.

Оскорбленный шеф привязал подошвы к ногам ленточками (подходящего размера обуви для него не нашлось) и в таком виде ушлепал домой, полагаясь на то, что нравы в Академгородке демократические.

Аркадий Сергеевич где-то даже доволен. По его наблюдениям, друг Лева стал в последнее время заноситься, искать общения со значительными, полезными людьми — и этот прискорбный случай, надеется Зайкин, несколько отрезвит его. И он, смеясь (не при Леве, конечно), любит теперь повторять: «Нет, все-таки собака — друг человека».