Рассказы о прежней жизни
Шрифт:
Вот такая ситуация сложилась к моменту, когда Лев Иванович Киндеров вдруг завел собаку.
Завел он ее как-то странно, не по-людски, ну, не в обиду будь сказано, — по-пижонски. Привез щенка из Москвы, на самолете. и отдал там за него двести рублей. Почти что месячную зарплату своего друга, если отбросить сибирский коэффициент.
Аркадия Сергеевича, крестьянского сына, такой аристократический жест не то чтобы покоробил (он и сам прижимистым не был), но ошеломил.
— Ну, даешь, профессор! — вытаращил он глаза. — Небось
Оказалось, да: пришлось покупать на песика билет. Но щенок того стоил. Был он редчайшей породы, называлась эта парода кинг-блю-терьер, что в переводе означало будто бы — королевский голубой терьер.
Вот так вот! Королевский — не меньше. В Москве немногочисленные владельцы таких собак объединялись в отдельный клуб, а здесь единственным клубменом, получалось, сделался теперь Лев Иванович.
— Невестушку-то где ему будешь искать, когда подрастет? — поддел друга Аркадий Сергеевич.
— Да, это будет проблема, — серьезно ответил Киндеров.
К щенку прилагалась его родословная. Мать честная! Что это было за генеалогическое древо! Лично Аркадий Сергеевич своих предков дальше деда Куприяна, выходца из Вятской губернии, не помнил. Да и деда он помнил смутно, а уж как отчество его, вовсе не знал. Куприян Зайкин — и все. Землепашец и по совместительству скорняк. Лев Иванович проглядывал свою родословную чуть дальше. По мужской линии он происходил из обрусевших немцев, знал, что прадед его носил фамилию не Киндеров, а Киндеркнехт, что намекало на причастность прадеда или его далеких предков к воинскому делу.
Пес в этом смысле давал друзьям форы лет триста. Звали его Гамильтон, но перед этим, последним, стоял еще такой список имен, что невозможно было упомнить. Среди неисчислимых же предков щенка вот какие значились высокопоставленные особы: Аякс фон Дитрих Сберг, Клиф фон Цилли энд Гренди, Цилли фон Дитрих Фриденсбург, Ирвин Блю Стар Инч; а по сучьей (извиняемся), материнской линии — Беата Айриш Хиппи, Лав-Алка-Дарья, Дуня фон Блауен Шевалье… И все — германских, английских, нидерландских кровей. Все — с медалями, грамотами, дипломами, призами…
Впервые друзья не вспоминали былые походы, а целый вечер говорили только о щенке. Гладили его, почесывали брюхо, трепали за ушами. Пес на ласки не отвечал. Был он черен, кучеряв, как воротник из каракуля, и угрюм. Но весь секрет заключался в том, что с возрастом граф этот или виконт должен был поменять масть, сделаться голубым — чем хозяин особенно умилялся.
Аркадий Сергеевич, в отличие от черноволосого друга, сам давно уже стал голубым, то есть сивым, но эту перемену масти ему никто в заслугу не ставил. И прежде всего жена, которая была значительно моложе Зайкина.
В общем, так: впервые, опять же, Аркадий Сергеевич с женой красноречиво переглянулись, украдкой от приятелей. Раньше мужчины переглядывались по поводу каких-нибудь фантазий супругов, а теперь вот Зайкин с женой; дескать,
Такая вот произошла история. Аркадий Сергеевич конечно же щенка не воспринял серьезным конкурентом. Просто подивился чудачеству друга. Ну, дома, когда вернулись, маленько позлословили. Да нет, не позлословили (слишком сроднившимися они были людьми) пошутили, побалдели, как теперь говорят. Жена, запомнившая из всех предков щенка только Дуню фон Блауен, называла его «дунькин сын>, и это её очень веселило.
Однако еще ближе к делу. То есть теперь уже непосредственно к нему.
Праздновали день рождения Ирины Киндеровой. Компания собралась небольшая, в основном женская. Две сотрудницы Ирины, непрерывно курившие сигареты (Ирина была учительницей, в школе у них курить не разрешалось, и бабоньки отводили душу в домашних условиях); секретарша Льва Ивановича, дама еще довольно молодая, но чопорная, значительная — она видом своим, прямизной, суровостью старалась всегда уравновесить некоторую мальчишескую развинченность шефа, излишний его демократизм, считала это своим долгом; из родственников — мать именинницы и двоюродная сестра.
Пришел и Аркадий Сергеевич со своей Машей. Маша, как только разделась, так сразу села около именинницы, лак сразу они и слепились плечиками и заворковали. Очень любили друг дружку жены Льва Ивановича и Аркадия Сергеевича.
На стол подавала сестра Ирины. Она была за хозяйку. Именинницу из красного угла не выпускали.
Подступила очередь гвоздя программы всякого сибирского застолья — пельменей. Возникла пауза. Изрядно уже насытившиеся гости откинулись от стола, закурили теперь все.
Пошла сестра-хозяйка. Вместо блюда с пельменями она держала на вытянутых руках, словно большую рыбину, изящный французкий сапог коричневой кожи. Увы, бывший изящный.
— Гамильтон съел сапог! — сказала сестра трагическим шепотом. Вид у нее был настолько обескураженный, убитый, словно это не пес поработал над импортным дивом, а сама она, лично.
Сапог выглядел ужасно. Собственно, это был уже не сапог, а жеваная половая тряпка. Даже металлической молнией-застежкой не побрезговал потомок Аякса фон Дитриха.
Жены Киндерова и Зайкина стремительно вскочили.
— Мой! — крикнула Ирина.
— Мой! — крикнула Маша.
Аркадий Сергеевич увидел глаза жены, и ему сделалось страшно: отчаявшиеся, ослепшие, безумные глаза!
Женщины стояли как гренадеры на смотру, как… соляные столбы. У них даже на междометия, на вздохи сил не хватало. Они только, перекрикивая одна, другую, как заведенные повторяли:
— Мой!?
— Мой!!
— Мой!!!
— Мой!!!!
Первой обрела способность двигаться Ирина. Хватаясь за прически школьных подружек, она выбралась из-за стола, рванула из рук сестры сапог, поднесла к глазам, отыскивая какие-то приметы. Подняла бледное лицо.