Рассказы о русском Израиле: Эссе и очерки разных лет
Шрифт:
А Яков Блох безумно тосковал по России. Говорил он о своей тоске, и говорил свободно только с соседом Феликсом Гартманом. Гартман, напротив, был необыкновенно доволен своей репатриацией, и город своего прежнего местожительства – Киев – вспоминал только со злостью и раздражением.
Стариков тянуло друг к другу, но все их встречи заканчивались неизбежной ссорой.
– Ты думаешь, я часто в театр ходил? – спрашивал соседа Яков. – Раз в два года, не чаще. Но он рядом был, на соседней улице, театр-то. А музеев сколько! А теперь будто на выселках живем, будто сослали под старость
– Да ты что говоришь, блоха поганая! – заводился с пол-оборота Феликс Гартман. – Это для тебя Святая земля – сто первый километр. Ты думай, что говоришь! И кто тебя сюда звал? Сидел бы в своем Питере, жрал дерьмо лопатой и не вякал.
– В Питере нет дерьма, – тяжко вздыхал Яков Блох, – а есть памятники искусства… Что бы ты понимал… А жили мы в центре, но двор был большой, с садом. Посмотришь из окна, а за ним клены могучие и березы. Одна старая, две молодые.
– Берез ему не хватает! – орал Феликс Гартман. – Скажи спасибо, что антисемиты тебя на этой березе не повесили.
– Грубый ты человек, Феликс, – говорил старик Блох. – Никак не подумаешь, что с высшим образованием.
Самому Якову не удалось закончить институт. В армию его забрали в январе 1945 года. Прошел Блох ускоренные фельдшерские курсы и весь остаток войны таскал носилки с ранеными в одном из прифронтовых госпиталей.
Увидел он тогда столько смертей, что долго не мог прийти в себя. Снились ему муки человеческие чуть ли не каждую ночь. Ни разу Яков не выстрелил из огнестрельного оружия, а травмирован был той войной так, будто не раз побывал в рукопашной схватке.
Эта травма, судя по всему, и не дала ему душевной силы продолжить образование. Сразу после войны и демобилизации направили Якова в здравпункт металлического завода на Пороховых. Там он и проработал медицинским братом до самого переезда в Израиль.
Феликс Гартман полагал, что его друг крайне удручен своей незавидной судьбой в России. И однажды утешил Якова странным образом:
– Знаешь, – сказал он. – Ты – еврей, а это само по себе уже высшее образование.
– А ты расист, – ответил ему бывший фельдшер. И пошло, поехало, да так, что ругань стариков слышали от самой проходной в поселок, а проходная эта была в полукилометре от места жительства Гартмана и Блоха.
Феликс был моложе своего соседа ровно на год, а потому в войне участия не принимал, хотя и хлебнул лиха на Чукотке в морской пограничной охране. А после службы в армии благополучно, но без блеска, закончил текстильный институт, а потом и проработал на ткацких фабриках Харькова и Киева до самой пенсии. Высоких должностей никогда не занимал, но и ниже начальника смены не опускался.
Соседу Яков первым делом и рассказал о своем решении привезти из России саженцы берез. Феликс сразу поднял его на смех. Он сказал много обидных слов. Он почему-то стал говорить эти слова о березе, как дереве пустом, легкомысленном, ни на что не пригодным, кроме спичек и катушек для ниток. Он еще философствовать начал и придумал с ходу теорию, благодаря которой Россия никак не может выбраться из бедности, потому что века была лапотной, а лапотной оказалась по вине берез, чья
– Дурак ты! – выслушав соседа, сказал Яков Блох. – Да за один веник в парной березе памятник поставить нужно! А сок ты березовый по весне пил?
– Я кофе пью по весне, с молоком! – орал Феликс Гартман. – И чай с кексом. А ты, Яшка, русский националист и квасной патриот! Таких, как ты, гнать нужно из еврейского государства поганой метлой, чтобы не жирели здесь на чужих харчах!
– Ты не дурак, – сказал ему на это Яков Блох. – Ты полный идиот.
– А ты… ты… веник березовый! – уже отступив, не без труда повернув шею на крыльце своего дома, бросил ему сосед.
Яков правильно решил, что саженцы березы следует сажать в землю Израиля под зиму. За год ему удалось накопить часть долларов на билет до Петербурга, остальные подбросил сын, и вот в начале ноября 1999 года Блох оказался в Северной столице России.
Жена Анна, понятное дело, не могла одобрить эту поездку, но и здесь Яков не стал посвящать ее в цель путешествия, а сослался на необходимость посещения могил родных людей. Тут спорить было затруднительно. Анне тоже хотелось слетать в родной город, но денег на второй билет не было. Вот она и махнула рукой на своего непоседливого мужа.
В Питере Яков устроился на квартире своего давнего приятеля и первым делом отправился в магазин музыкальных инструментов и там купил самый дешевый контрабас в футляре. Последние деньги отдал за эту блажь Яков и понял, что на обретение саженцев березы у него остается два дня, не больше.
У приятеля Блох взял саперную лопатку, отправился на Финляндский вокзал, слез под проливным холодным дождем на станции Александровка и там, в лесу, неподалеку от станции, выкопал из раскисшей по осени тяжелой земли два саженца своего любимого дерева.
Комли Яков упрятал в пластиковые пакеты и в таком виде утроил саженцы по обе стороны контрабаса. Надо сказать, что дед Якова, еще до войны, играл на этом инструменте, и внуку очень нравился солидный бас контрабаса. Украдкой он сам пробовал дергать струны, но дед гнал его прочь и кричал, что тому, кому медведь наступил на ухо, нужно забыть о музыке. Злой был дедушка у Якова.
Потом, во время блокады, старик спалил в печке свой контрабас, но это деду не помогло, и он умер от голода и холода ранней весной 42-го года.
Яков Блох, как ни странно, без всяких проблем прошел таможенный контроль. Маленький старичок с седыми космами вокруг розовой лысины, с огромным футляром вызывал улыбки, а не подозрение.
– Человека там не прячете? – спросил только таможенник в России. – Писатель Чехов прятал.
– Нет, – сказал Яков. – Там контрабас и саженцы берез, две штуки.
– Это еще зачем? – удивился таможенник.
– Для красоты, – улыбнулся Блох.
– В Израиле твоем скажешь, что саженцы вареные – иначе не пропустят, – посоветовал лейтенант.