Рассказы о русском Израиле: Эссе и очерки разных лет
Шрифт:
– Вот, – говорю. – Слава Богу, все в порядке. Завтра домой полетим.
– Никуда мы не полетим, – тихо так, но решительно, говорит моя Роза. – Я Эдика люблю, и всегда его одного любила.
– А дети? – спросил я, кретин несчастный.
– Гриню можешь мне прислать, – говорит Роза. – Гриня может с нами жить. Правда, Эдик?
И так она произнесла эти слова: «правда, Эдик», с таким теплом и лаской, что понял я: никаким ударом, даже прямым в челюсть, жизнь мою больше не поправить.
Деньги мне почему-то стали «жечь»
– Вот, – говорю. – Вам за Гриню. Близнецов резать не дам.
Ответа не стал ждать. Вышли мы с Костей из этой проклятой квартиры, о лифте даже забыли, спускаемся по лестнице.
– Только одного понять не могу, – сказал Костя. – Вы с арабами свинину не едите, народы одного корня, как мы с москалями, а враги. Мы с тобой разной нации. Я без отбивных жить не могу, а дружим… Сложная штука жизнь.
Я тогда впереди Кости топал по ступеням, молча спускался и не хотел, чтобы он лицо мое видел.
Что сегодня? Живем с Пиней и Гриней в городе Хайфе. Живем, как и раньше жили. Развод оформили. Роза к нам приезжает часто, по нескольку раз в год. Все-таки гражданка нашего еврейского государства. Приезжает Роза не одна, а, как правило, с этим Эдиком. Живут в гостинице, у моря. Дела какие-то проворачивают.
Обычно моя бывшая жена звонит, просит прислать к ней детей.
– Милый, мы будем свободны завтра от четырех до пяти. Скажи Грине и Пине, что мама привезла им подарки.
Вот и все.
Мухи между стеклами
В Израиле не увидишь никогда, ни при каких обстоятельствах, дохлых мух на потемневшей от времени вате между двумя грязными стеклами… Что еще? Не знаю. Можно, наверно, вспомнить еще о чем-то, но для этого рассказа достаточно тех засохших мух на старой вате между оконными рамами…
Благословенны детали, часто, даже сплошь и рядом, ничего не значащие. Непонятно, почему именно они застревают в памяти. Что-то важное, существенное исчезает, а ерунда остается с нами надолго.
Иногда я понимаю, почему так происходит. Видимо, вслед за мелочами цепляется то, что забывать никак нельзя. За пустяком, как за паровозом, по рельсам памяти тянутся «вагоны» сущности человеческой, напоминая о тех моментах, когда и происходит формирование твоего «я».
Те дохлые мухи на почерневшей вате – именно такой случай.
В шестом классе или седьмом, не помню уж точно, подступила телесная маета: петушиное время, когда человеку очень уж хочется понравиться, причем всему миру, а не только девицам, тоже испытывающим душевное томление в предчувствии всех радостей любви и деторождения.
Помню точно, что заболел тогда словесным поносом в достаточно острой форме, когда подростку начинает казаться, что звуками своей речи он способен заворожить
Особенно хотелось выступать перед теми, кто мне нравился. Рыжий Юра нравился и даже очень. Он был гораздо старше меня, одевался стильно, так мне, по крайней мере, казалось, умел играть на гитаре и учился в университете им. Жданова.
Мы тогда шли рядом по Литейному проспекту, и я все говорил, говорил, говорил. Как мне казалось, умно говорил и красиво. А рыжий Юра шел рядом молча.
У магазина «Спорттовары» (это точно было там) Юра остановился и сказал грубо: «Ты много говоришь. Умный любит слушать. Дурак – говорить».
Опешил тогда от такого хамства. Хотел ответить грубостью, но вовремя остановил сам себя, догадавшись, что не все уроки жизни нужно встречать в штыки.
Расстаться с Юрой тогда не мог. Мы шли к нему домой по какому-то важному делу. Просто замолчал обиженно, пока не увидел почерневшую от времени вату в его каморке на мансарде.
На этой вате, между двумя грязными стеклами, лежали кверху лапками те самые дохлые мухи.
– Мухи дохлые, – сказал я.
– Спящие, – нехотя возразил Юра. – Летом отогреются, проснутся и улетят.
– Как это? – опешил я.
– Форточку открою – они и улетят.
– Врешь ты все, – сказал я. – Нет у тебя форточки.
– Да ну? – удивился Юра, повернувшись к окну. – И на самом деле нет.
Потом он взял со стула гитару, коснулся струн, будто поздоровался с инструментом. Двумя аккордами дело и ограничилось.
Теперь я понимаю, что он тоже хотел мне понравиться и с этой целью поднял гитару, а потом стал возиться с большим приемником «Рига». Собственно, он не с самим приемником стал возиться, а с проводом антенны. Он этим проводом чуть ли не всю комнату опутал. В стенах полно было скоб. Он цеплял проволоку за эти скобы и ходил из угла в угол.
На одной из скоб висело фото – портрет красивой девицы в легком купальнике. Рыжий Юра повернул красавицу могучей грудью к стене и этим тоже меня обидел. Обидел пошлым напоминанием, что не на все можно смотреть детям до шестнадцати лет.
Злость моя нашла глупый выход, как это обычно и случается. Некоторое время молча наблюдал за возней Юры с антенной, потом не выдержал и задал игривым, пошлым шепотом вопрос: «Юра, ты шпион?»
– Вроде того? – буркнул он, завешивая двери толстым одеялом. – Помоги.
Помог, и кажется мне теперь, что помню острый запах пыли от того тяжелого, шерстяного одеяла.
Ту же операцию Юра проделал с окном, содрав для этого дырявый плед с узкого топчана.
– Зачем это? – спросил я.
– Светомаскировка, – буркнул Юра. – На случай бомбежки.
– Кончай шутить, – сказал я. – Война давно кончилась.
– Господи! – сказал рыжий Юра. – Наша война никогда не кончается.
– Это какая война? – удивился я.
– Бесконечная, – буркнул рыжий Юра.