Рассказы о русском Израиле: Эссе и очерки разных лет
Шрифт:
Впитав в себя чудеса далекой страны, он рывком расправлялся, стаскивал с носа очки в тяжелой оправе и невидяще, повлажневшими глазами смотрел прямо перед собой в одну точку.
Он никогда не расспрашивал меня об Израиле. Иной раз я сам пробовал затеять рассказ о своем недавнем вояже, но Наум Петрович слушал меня невнимательно, был рассеян и, в конце концов, просил вновь показать фотографии.
Сына старика, где-то начальствующего товарища, раздражали эти просмотры необыкновенно. Жил он в свое удовольствие, не обращая внимания на так называемые трудности переходного
– Папа, – раздраженно говорил он, – мы родились в России. Мы давно уже русские люди, и нечего придумывать о себе то, чего давно уже нет и не будет никогда!
Наум Петрович молча выслушивал сына. Он не пытался с ним спорить даже поворотом тела, взглядом, выражением лица. Он вел себя так, в ответ на слова сына, будто не понимал, о чем идет речь и в чем его, старого человека, пытается убедить сын-патриот.
Невестка старика, Татьяна Ивановна, была решительно настроена «прекратить дальнейшее сманивание нашего отца в вашу Израиловку». Однажды она и сообщила мне об этом прямо. Я не посещал больше дачу старика, но это ничего не изменило. Наум Петрович стал навещать мое нехитрое строение, больше похожее на сарай.
Наступила осень, пора бегства в город от дождей и холода. Мы никогда не были особенно дружны, но перед отъездом старик напросился в гости. Он жил далеко от нашего района в Москве: две пересадки на метро, затем автобус, но переступил порог нашей квартиры уже через неделю после возвращения в город.
Рядом с домом Наума Петровича находилась одна из новых кооперативных булочных. В те годы всякие новшества в питании населения были в диковину. Старик не хотел быть нахлебником. Он приносил два длинных, невиданных прежде вкуснейших батона-багета. Это был царский подарок. Старик, сменив обувь, проходил на кухню, вытаскивал из матерчатой сумки новый вид хлебобулочного изделия и садился, полностью заполняя собой пространство между холодильником и стеной.
От угощения Наум Петрович, как правило, отказывался, лишь выпивал для приличия чашку крепкого чая, а потом я, и без просьб, приносил фотографии Израиля. Старик привычно нависал над ними, на добрые полчаса отключившись от окружающей действительности.
Говорили мы, как правило, о вещах малозначимых, о пустяках. О себе старик рассказывать не любил, но, опять же приличие обязывало, постепенно кое-что о Науме Петровиче я все-таки узнал.
Родился он в 1925 году. Коренной москвич, и вся его родня жила в столице, а потому от гитлеровского геноцида не пострадала. Еврейского воспитания старик не получил никакого. Был у него дед, который в раннем детстве Наума Петровича раз в году собирал все семейство в праздник Пейсах, – вот и все. Дед умер, и какая-либо связь с народом Книги прервалась на долгие годы.
В 1943 году Наума Петровича демобилизовали. Десять месяцев он воевал на Ленинградском фронте. Во время прорыва блокады был тяжело ранен. Провалялся в госпитале много месяцев. По словам старика, «потому и жив остался». После войны одолел техникум и сорок лет проработал мастером на пуговичной фабрике у метро «Бауманская», пока не ушел на заслуженный отдых.
– Вы,
– Пропади они пропадом – эти пуговицы, – с неожиданной злостью ответил Наум Петрович.
Я узнал, что жена старика, мать начальствующего товарища, умерла еще нестарой женщиной, но Наум Петрович больше не женился, потому что «к новой бабе привыкать – себе дороже». Об Израиле, о родине предков, как и прежде, говорить старик не желал. Как-то мне пришлось отдать несколько фотографий приятелю. Я уж не помню, зачем они ему понадобились. А тут снова явился Наум Петрович со своими хлебами. После чая он привычно навис над фотографиями и вдруг выпрямился, не добравшись и до середины альбома.
– Масады нет! – резко и даже сердито произнес он. – Где Масада?!
Я сказал, что одолжил фотографии развалин древней крепости приятелю.
– Что б вернул, – приказал Наум Петрович и вновь склонился над видами Израиля.
Какая-то была очевидная нестыковка между регулярными посещениями стариком нашего дома и полной невозможностью наладить с ним душевный контакт. Теперь я думаю, что встречаются дети Адама, вовсе не способные найти общий язык с кем-либо, даже с близкими людьми, но тогда упрямое молчание и замкнутость старика меня раздражали. Со временем даже эти два обязательных багета стали казаться не вкусным хлебом, а чем-то крайне несимпатичным и даже несъедобным.
Года через три так получилось, что начальствующий товарищ вдруг потерял работу, да еще с каким-то скандалом потерял. Сын старика незамедлительно продал московское и дачное хозяйство и всей семьей перебрался в Израиль.
Наум Петрович позвонил перед самым отлетом.
– Мы уезжаем, – сказал старик.
– Куда? – не понял я.
– На постоянное место жительства, – ответил он. – Тебе вернули фотографии Масады?
– Да, – сказал я. – Вернули. Счастливого пути.
– Спасибо, – сухо произнес Наум Петрович и повесил трубку.
Я встретил старика в Хайфе лет через пять. Был там по газетным делам, брал интервью у мэра города. Мне этот мэр категорически не понравился и, предчувствуя, что текст будущей статьи выйдет безликим и лживым, шел я в расстроенных чувствах к железнодорожной станции, а тут Наум Петрович своей собственной персоной. Он мало изменился, держался прямо и ступал своими большими ногами твердо и тяжело.
Обрадовался старику, но он почему-то глянул на меня так, будто не узнал, но, помедлив, все-таки остановился и протянул руку.
– Как дела? – спросил я. – Как сын, внучка?
– Все нормально, – ответил старик, лениво и равнодушно шевельнув тяжелой, плохо выбритой челюстью, и я сразу понял, что моя жизнь в Израиле его совершенно не интересует, да и случайная встреча со старым знакомым вовсе не входила в планы Наума Петровича.
Полное равнодушие старика меня обидело, не могло не обидеть.
– Привет родне, – обронил вместо прощания и, оставив Наума Петровича в покое, двинулся к железнодорожной станции, но, услышав за собой тяжелые шаги большого человека, невольно обернулся.