Рассказы о русском Израиле: Эссе и очерки разных лет
Шрифт:
Правы Эдвард Лир, Бонапарт и поэт Николай Заболоцкий: все в этом мире пропитано страхом. Расскажу еще историю из личного опыта.
Давным-давно косил траву на лесной полянке. Не один, а в компании со стариком Чеканом. С непривычки устал,
– Ты траву-то не жалей, вон как клонится от страха, косить тяжельче будет.
Не понял, спрашиваю:
– Как это от страха?
– А так, кому охота, чтобы его под корень.
Смотрю – и в самом деле к рассвету стояла трава прямо, только и тяжести что роса на ней, а тут испуганно никнет прямо на глазах. Это я потом догадался, что солнце припекать стало и я тут со своей косой ни при чем, а тогда поверил Чекану… Ладно, чего там, я и сейчас верю.
Трава боится жука и косы, а человек боится всего на свете. Ну не каждый, конечно. Есть герои, никак без героев, но героизм – это не правило, а исключение, просто потому, что человек, способный на подвиг, – личность, а значит, смертный враг толпы.
Чем спастись от паралича страха? В истории с морским течением все банально и очевидно: забудь о себе, несчастном, – глядишь, и выберешься. В пыточной камере все не так просто. Там «течение» страшнее: в смерть тянет или в безумие.
Не дай мне Бог сойти с ума. Нет, легче посох и сума. Строчки эти цитируют часто, но Пушкин Александр Сергеевич не безумия страшился как такового. В стихотворении этом он не боялся тронуться умом на «необитаемом острове», только бы не в среде себе подобных, не в палате № 6. Не безумия боялся А.С. Пушкин, а потомков Адама. Он будто знал, что падет жертвой человека толпы, безликого убийцы, способного выстрелить первым. Дуэлей в жизни Александра Сергеевича было много, но ни разу он не нажал на курок раньше противника.
…первой мыслью моей было: защищаться! Защищаться, не дать убить себя этим людям, или, по крайней мере, не отдать свою жизнь даром! В камере стояла тяжелая железная койка. Я подтащил ее к решетчатой двери и подпер ее спинкой дверную ручку. Чтобы ручка не соскочила со спинки, я прикрутил ее к кровати полотенцем, которое было на мне вместо шарфа. За этим занятием я был застигнут моими мучителями. Они бросились к двери, чтобы раскрутить полотенце, но я схватил стоящую в углу швабру и, пользуясь ею как пикой, оборонялся насколько мог и скоро отогнал от дверей всех тюремщиков.
Как только монах увидел, что враги ускакали, он выхватил меч и уложил на месте своих сторожей. После этого он вскочил на лошадь и кинулся по пятам за врагами. А Гаргантюа в это время уже отразил нападение, и враги, попробовав его дубины, снова обратились в бегство.
Норма? Безумие? Какой мир реальней: созданный Рабле, Свифтом, Маркесом, Гоголем, Гофманом, Булгаковым, или тот, в котором мы все тоскливо тянем лямку?
Чтобы справиться со мной, им пришлось подтащить к двери пожарный шланг и привести его в действие, струя воды под сильным напором ударила меня и обожгла тело. Меня загнали этой струей в угол и, после долгих усилий, вломились в камеру целой толпой. Тут меня жестоко избили, испинали сапогами, и врачи впоследствии удивлялись, как
А все ли люди – это люди? – писал Новалис. Ведь и совершенно иные существа, нежели люди, могут выступать в человеческом обличье.
Гений Чарльза Спенсера Чаплина тоже был краток: «Толпа людей похожа на чудовище без головы». Говорит это жаждущий аплодисментов старый клоун Кальверо в «Огнях рампы».
«Без головы», без мозга, без разума. «Чудовище», живущее одними инстинктами: завистью, ненавистью, страхом…
Фон Папен, проложивший нацистам дорогу к власти, писал впоследствии: «Что касается меня – то я допустил одну важную ошибку, недооценив наглую напористость национал-социалистов, с которой они стали воплощать в жизнь свою “Новую идею”, адресуясь при этом не к буржуазии, все еще мыслящей категориями XIX века, а к широким массам, и в первую очередь к их инстинктам, а не их рассудку».
В ХХ веке власть отбросила «старую этику» за ненадобностью, поместив в камеру пыток тех, кто все еще пытался жить и творить по ее канонам. Пройдет почти четверть века со дня ареста Заболоцкого, и другой великий поэт попадет в эту камеру. Впрочем, не пытки это были, а всего лишь побои. Другое время – другие правила игры, но все те же нелюди властны над судьбами людей.
Из «Диалогов с Бродским» Соломона Волкова:
Волков. Как у вас сложились отношения со следователем?
Бродский. Ну, я просто ни на какое общение не шел, ни на какие разговоры. Просто держал язык за зубами. Это их выводило из себя. Тут они на тебя и кулаками стучать, и по морде бить.
Волков. Что, действительно били?
Бродский. Били. Довольно сильно, между прочим. Несколько раз.
В общем, сначала пуля в затылок или смерть от голода и холода, а затем стали «пороть на конюшне», чтобы не забывал раб, холоп и смерд, кто в доме хозяин.
Бродский о тюремном и ссыльном своем опыте ничего не написал. Поединок этот с властью был ему неинтересен. Зачем тратить слова на стоны и жалобы? Рассказ Заболоцкого «История моего заключения» – своего рода исповедь, заклинание, но и вера в слово, способное что-то изменить в окружающем мире. Иосиф Бродский и не думал сводить счеты с обидчиками. Да и к жалобному слову относился без иллюзий. Люди, искалеченные сталинской машиной пыток, искали в жалобе не просто возмездие, но возможность утраченной гармонии. Иосиф Бродский не желал вступать в диалог, спор, конфронтацию с любой властью. Он был сам по себе, и враждебный ему мир зла – сам по себе.
Худощавая мисс из АфинБыла дверью расплющена в блин.Но вскричала спокойно:«Это вовсе не больно!»Та отважная мисс из Афин.«Это вовсе не больно», – готов был утверждать всем своим существом Иосиф Бродский. «Солидарность с горем» – это не жалоба. Это всего лишь – солидарность. Талант Заболоцкого невольно восставал против авторитарного режима самим размером дарования. Иосиф Бродский был прямым и явным врагом репрессивной системы в СССР. Будущего лауреата Нобелевской премии избивали, судили и сослали как врага. И Бродский, прекрасно сознавая это, даже любовался собой, отбывая принудительные сельхозработы: