Рассказы

Пээгель Юхан

– Дальше уж быть не может! Когда петь начали, оно тут было, а вот как припев пошел: "едем, едем, не доедем", стал я такт отбивать, тут, видно, оно с саней и упрыгнуло...

Едут дальше, а младенца все нет как нет.

– Нет, уж тут он непременно должен быть, надо искать, не то мать может слишком близко к сердцу принять, - вздыхал тот, что потерял.

– Молчи уж, старый сапог, - прикрикнул на него первый, и почти сразу после этой выразительной фразы сани стали. Оба мужчины, как подброшенные пружиной, выскочили из саней на снег и стали на колени у придорожной канавы.

...Ах, можжевельник, ты вечнозеленое чудо-дерево! В твоих мягких ветках, как в материнских объятиях, лежал

ребеночек, так хорошо ты его встретил!

Кумовья осторожно отогнули угол большого платка: дышит! Тихонечко прижали два холодных носа к розовой щечке: теплая! Даже тряпичная соска была крепко зажата у него в ротике и крохотная капелька слюны на крохотном подбородке не замерзла. Значит - все в порядке!

К огромной радости кумовьев, найденный ребенок открыл свои глазенки с расширенными зрачками. Взгляд у мальчика был устремлен на зимний можжевельник, сверкавший и дышавший в алом свете заходящего солнца. Потом скользнул по замерзшему заливу и морю за ним.

– Чего ты морозишь ребенка, сейчас же прикрой ему лицо платком, командовал первый кум и повернул лошадь в обратном направлении, потому что вдали уже виднелись остальные сани.

Вот теперь это была поездка! С песнями въехали кумовья во двор к новорожденному, с песнями внесли младенца в дом и вручили матери. Крошку Сейу после этого приключения ждала теплая грудь, а счастливых кумовьев трехштофный жбан пива.

История про то, как загулявшие кумовья потеряли крестника, стала известна в народе, когда Сайу уже ходил, - наверно, сами участники выболтали где-нибудь за кружкой пива. В тот вечер про это не говорили, только отец ребенка поинтересовался, почему это кумовья всего незадолго перед остальными приехали. Ведь на что ходкая лошадь у них была!

– Ходкая - это да, да ей все до ветру ходить требовалось, оправдывался ее владелец.

– И каждый раз приходилось дугу сымать, чтоб колокольцы не звенели. Животное молодое, может испугаться и до конца не сходить... Так ведь и болезнь нажить недолго, - добавил кум, потерявший ребеночка.

Кстати, на этих крестинах он и вправду трое суток, не смыкая глаз, гулял.

Гляди вот - на настоящих крестинах всегда что-нибудь да происходило. А нынче ничего не происходит, не может произойти и не произойдет.

Да где уж тут происходить, детей-то ведь мало стало.

– А ты сам был ли на тех крестинах?
– спросил я.

– Само собой, с чего бы мне не быть. Я в ту пору еще парень хоть куда был.

– А не был ли ты часом одним из кумовьев?

– Не был, не был. С чего это ты вдруг спрашиваешь?

– Да просто так...

Можно ли верить старику, что такая история на самом деле произошла? И если произошла, не был ли он одним из кумовьев? Ладно, это в конце концов не так уж существенно, поскольку все кончилось благополучно, и если я правильно понимаю, то главная мысль всей этой истории заключается в том, что в старину пиво до того крепкое бывало, а кумовья - до того разудалые, что даже крестников по дороге умудрялись терять. Ну, а по нынешним временам рассказ этого старика можно с успехом использовать в целях антиалкогольной пропаганды.

А все-таки от чего это зависит, что вырастают такие большие и умные мужчины, которые по-кошачьи, как сказал сам Сейу, любят свой дом?

Согласен, наука, та же самая генетика, способна найти этому объяснение, но я больше склонен поверить другому. Быть может, оттого, что под супружеской постелью лежал топор? Или оттого, что и отец и мать так сильно желали сына и, желая его, берегли и любили друг друга? А может быть, оттого, что кумовья навеселе случайно потеряли Сейу в день его крестин и малютка оказался один на один с можжевельником, лежал в ветвях этого

вечнозеленого чудо-дерева и разговаривал с дремлющей землей и белым снегом, а потом этот крошечный Антей - уже на руках счастливых кумовьев смотрел на можжевельники, камни, на залив и на огромное море? Или, может быть, от всего этого, вместе взятого? Ведь какой-то фокус _должен_ здесь крыться, иначе не могли бы рождаться на свет такие большие, сильные и умные люди, у которых с самого рождения в ноздрях дыхание родного можжевельника.

1968

ОДА ГАРМОНИ

– Это Освальд играет, до чего же хорошо. Прямо за душу берет, - говорит Антон и закуривает.

Тихо в субботу вечером, и звуки гармони над маленькой бухтой ясно доносятся сюда. Там растут славные Молодые березки, колхозная молодежь опять поставила здесь качели и разровняла площадку для танцев. Позади березняка высится крутой берег, на его выступе каждый год в Иванову ночь жгут костры.

Сейчас Освальд играет совсем простенький, хорошо знакомый, много раз слышанный вальс, под который так славно качаться на качелях. Заранее знаешь все взлеты и спады мелодии и просто глазами видишь, как Освальд сжимает или растягивает свою гармонь. И все это так созвучно удивительно тихому субботнему июльскому вечеру, этому можжевельнику, этому березнячку и этой бухте. Наверно, и Антону, если вальс берет его за душу.

Мы сидим и молчим, нам просто очень хорошо. Чудесный вечер, играет музыка.

Нетрудно догадаться, о чем сейчас думает Антон, сощурившись глядя на море и прислушиваясь к наивной мелодии старинного деревенского вальса. О своей молодости, конечно.

В тринадцать лет - юнга на корабле. С первым рейсом попал в Петербург. Шкипер велел: поди в баню. Просто сказать - поди. Город большой, языка не знаешь, как ты эту баню найдешь. Беда, как говорится, ум родит. Навстречу попался русский мужик с седой бородой, под мышкой веник. С веником в церковь или в трактир не ходят, ясное дело, что старик направляется в баню. Мальчишка повернулся на пятках и пошел вслед за ним. Оказалось, что баня совсем недалеко.

Ходил под разными флагами. Лондон, Гамбург, Марсель, Капшдат, Сингапур, Гонконг... Работа тяжелая, аж руки выворачивает, сутолока в портовых трактирах, резкий вкус незнакомых напитков, желтые, коричневые, черные женщины.

Потом - боцман. Новые корабли, палуба под морскими сапогами то просмоленная, то грохающая железная. Женитьба, дети и опять море и тяжелый труд. Ох ты, чертова бедность, ведь не на шутку схватились грудь с грудью человек и море! Бедна же была ты, земля, если своих сыновей совсем еще мальчишками посылала в чужие моря, потому что не в силах была сама их прокормить! Или то была романтика далеких берегов? Море ведь умело манить и заманивало, как оно и сейчас манит юношей... хоть работа, и жизнь, и все прочее были чем угодно... только не этой самой романтикой.

Антон покачивает седой головой в такт своим мыслям.

А когда неслышными шагами подкралась старость, Антон купил здесь на сбереженные деньги крохотный участок, разбил сад, построил дом, в котором во всех комнатах из окон можно смотреть на море. Совсем неподалеку отсюда он родился, здесь и умрет. Здесь было начало, здесь будет и конец, хоть за свою жизнь много скитался по свету.

Разве это действительно самое лучшее в мире место? Антон качает головой. Нет, не в этом дело. Есть на свете такие места, на которые никак не-наглядишься. А это все-таки свое. Место, где ты родился, родину не выбирают и не меняют. Это дается однажды в жизни и навсегда, навечно. С любовью к ней рождаешься, и так оно и должно быть, пусть хоть она бедна и заставляет тяжко трудиться. Такова воля этой земли, и ничто не может этого изменить. Ее _должно_ любить.