Рассказы
Шрифт:
– Хватит, парень, больше дров не клади... время вышло. Теперь бадьей займемся.
"Сейчас или никогда, - подумал я, увидев Михкелевы часы, - я этого так не оставлю. Я ткну тебя в самое больное место".
– Слушай, Михкель, это что же, те самые часы, что в кружке пива соревновались?
Михкель сразу застеснялся, как остриженная овца. С притворным равнодушием он сунул часы обратно в карман жилетки, встал и, ни слова не говоря, вышел за дверь.
"Ага! Поделом тебе, - посмеивался я про себя, - точно попал!"
А история эта была такая. Много
Потом мужчины начали хвалиться своими часами. У кого на скольких камнях, у кого куплены в Петербурге, у кого в Риге, у кого в Хельсинки или в Або. Купленные давно, еще до первой мировой войны, большей частью не ими самими, ставшие воспоминанием об отцовской молодости. В ту пору и отсюда уходили на строительные работы: ранней весной закидывали за спину мешок с харчами и отправлялись...
Уж не знаю, в чью лихую голову пришла мысль научно испытать качество часов. Чьи дольше всех будут в пиве ходить, тот и победитель! В трехштофную кружку налили пива, сверили часы, каждый свои за цепочку по команде опустил в кружку...
Не помню, чьи часы победили. Да, наверное, это и не было особенно важно. Было гораздо важнее, что появилось очередное бессмысленное занятие, незабываемое в силу своей неслыханности. Как говорится, это история давно минувших дней, но она продолжает жить, как легенда о том, какие удивительные идеи может рождать пиво этой скудной земли в головах степенных и очень уважаемых отцов семейств... То самое пиво, изготовлением которого мы занимаемся...
Молчание.
Только догорающие дрова потрескивают под котлом. Я знаю, Михкель долго не злится.
Через некоторое время он приплелся обратно. Положил на окно термометр для ванны и стал что-то делать над бадьей.
– Те самые... А что же я хотел тебе сказать?..
– забормотал он чуточку спустя.
– Гляди, хотел ведь что-то сказать, да выскочило из головы...
Я усмехнулся: уже забыто. Михкелю хочется поговорить, только он не знает, как приступить.
С этой минуты мы вполне дружески трудимся над бадьей, в духе полного взаимопонимания.
Под вечер мы поставили пиво бродить: все было проделано в точном соответствии с законами пивоваренного искусства, известными только Михкелю.
Потом, на закате, мы сидели рядом на пороге летней кухни, курили и наслаждались радостью единодушно выполненного труда, но при этом сознавали, что главное еще впереди: как повезет?
– С пивом хуже сердце болит, чем когда корова телится, - произнес Михкель больше для себя, - в такую ночь много не поспишь, когда пиво бродит... Дьявол их знает, эти дрожжи, не прежнее время, когда в бутылке от соседей приносили, нынче кто это пиво особенно-то варит. В колхозе разве только другой раз, на праздник.
И правда, теперь уже пиво больше не варят. Все только нахваливают островное пиво, а найдется
– Само собой, должно быть, - считает Михкель.
– Да у нас нынче пить не умеют. Как возле кружки оказался, тут же и напивается. Какой ты там порядок наведешь? Пивные ларьки - это самое последнее дело, они бы только позорили наше пиво.
– Так зачем же в ларьках?
– спорю я.
– Устроили бы приличное заведение, в рабочей одежде пускать бы не стали, запретили бы подавать пьяным. А если пиво крепкое, отпускать можно в меру, до литра.
Михкеля эти идеи, по-видимому, особенно не трогают.
– Пить не умеют, - повторяет он, - ты гляди: метсаскому Райво только семнадцать, а позавчера ходил по поселку до того пьяный, аж больно было на ребенка смотреть. В прежние времена за такое от отца ремнем доставалось, а что ты ему теперь сделаешь: пьет на свои деньги! Может, побольше отца зарабатывает.
Молчание.
Потом оба мы, как по команде, одновременно встаем и идем к бадье смотреть. "Ничего", - явственно говорит выражение лица Михкеля. Пена равномерная, плотная. Скоро пойдет бродить вовсю, пена так завертится, что клочья во все стороны полетят.
Приятно пить еще не убродившее пиво. Оно теплое, как парное молоко, сладкое, густое оттого, что еще бродит, щекочет кончик языка, а на голову не действует.
Михкель такое пиво особенно не признает. Он, правда, его пробует и причмокивает, но тут же высказывает свое суждение:
– Еще младенец... Утром - тогда можно будет сказать, что из него получится.
Солнце медленно опускается и наконец совсем исчезает - как раз между тем высоким можжевельником и большим валуном, которые виднеются отсюда над дугами. Удачное красивое место - нашло куда спрятаться, лучшего и не придумаешь. Теперь наступают июньские сумерки - прозрачные и живые, не такие мертвые и печальные, как осенью. Кажется, вот-вот раздастся голос коростеля, да только его больше не слышно: должно быть, искусственные удобрения и яды против сорных трав совсем изгнали с наших полей этих таинственных птиц.
Между нами на дверном пороге кружка свежего пива. Пьем по очереди и молчим, так лучше всего. Из пустого в порожнее все уже перелито, и дело у нас сделано. За спиной в огромной бадье хрипит и сопит свежее пиво. "Еще младенец!" - сказал про него Михкель, но уже сейчас в этом шелесте и шорохе слышится поступь целого полка, целый, сонм великих и могучих мыслей, бессмысленных забав, удали и сострадания... Сопи, сопи, деточка, из тебя скорее, чем из Калевипоэга, вырастет муж, и уже через два-три дня вместо колыбели ты сможешь ломать дубовые бочки. Великая химия!