Рассказы (-)
Шрифт:
В дальнем углу, в глубокой нише стоял столик, за которым сидел только один посетитель - грузный пожилой мужчина в большом парике и в синем кафтане с осыпавшимся от времени позументом. Спросив разрешения сесть, Штроле заказал кельнеру ужин и стал набивать трубку.
Человек в синем кзфтане не отрываясь смотрел на капитана. Штроле чувствовал это, хотя и не глядел на соседа. Такое любопытство показалось Штроле неуместным, и он, подняв глаза, уставился на невежу своим прозрачным, волчьим взглядом, который редко кто мог выдержать.
Но тучный мужчина весело ухмыльнулся и сказал:
– Аль тоже признал старого знакомца?
Штроле помолчал, вглядываясь в жирное, обрюзгшее лицо человека
– Нет, сударь, не имею чести...
– Эка, братец, память-то у тебя плоха!
– перебил его человек в синем кафтане. Он захохотал, снял с себя парик, повесил его на спинку стула, воодушевлено потер лысую грушевидную голову и сказал: - Что, брат, загадал я тебе загадку? Ну ладно. Ведь я тебя, братец ты мой, а с тобою еще двух пленных шведских офицеров в семьсот пятнадцатом году до Тобольска сопровождал!
– Князь Борода-Капустин?
– удивлённо, но без особого восторга оказал Штроле.
– Так, так... Ну, узнать вас трудно. Как это сказать?.. Годы сделали над вами большую работу. Очень большую работу...
– Так ведь и я тебя, братец, узнал больше по твоим шрамам да увечьям. И ты не очень-то помолодел, господин Штроле.
– Так, так, - еще более холодно сказал капитан и огляделся, отыскивая себе более удобное и спокойное место.
– Да ты постой, - встревожился князь, заметив движение капитана и боясь потерять собеседника, - постой, не уходи, побеседуем. Ты меня, братец, не опасайся. Я нынче государеву службу оставил, живу сам по себе. Не уходи, сделай милость, давай поговорим. Веришь, почитай, два года с умными людьми говорить не доводилось.
– Я не ухожу, - сказал Штроле.
– Значит, вы теперь в отставке?
Он посмотрел внимательнее в лицо князя, затем окинул взглядом стол и убедился, что князь, видимо, здесь довольно давно и что закусывал он далеко не всухомятку.
– В отставке бы што! Похуже дело, - сказал князь и плаксиво насупился.
– Я, брат, под судом был и уволен без пенсии. Заслужил за тридцать лет!
Штроле усмехнулся.
– Счета не сошлись?
– спросил он не без язвительности.
– Ну-ну, брат! Полегче!
– оскорбился князь.
– Ваш брат немец меня подвел, вот что!
– Я, сударь, не немец, а швед, - поправил князя Штроле.
– Впрочем, это неважно.
– Конечно, неважно. Все вы немцы, - махнул рукою князь и пригорюнился.
– Чем же, сударь, вас немец подвел?
– полюбопытствовал Штроле.
– А вот чем. Командовал я бригантиной, да какой! На всех морях поискать такого судна еще, и не найдешь...
– Ну и что же?
– Ну и то же. Командовал, да занемог. Горячка меня свалила. А старший был немец, сухой такой, длинный, вроде тебя.
– Благодарю вас, - наклонил голову Штроле.
– Ты не обижайся, я к слову. Так вот, он, проклятый, судно разбил, застрелился, да и был таков. А я в ответе.
– Ай-яй!
– покачал головою Штроле.
– Но ведь вы же не виноваты, вы больны были.
– То-то, брат, и делов. Сам знаешь: закон что дышло. Как будто бы и не виноват - тем более груз-то весь спасли! И такелаж и паруса. Тридцать пушек фрегатских, коих везли с Данцигу, да своих тринадцать... Все вытащили на островок возле Даго... Судили, брат, меня судили, да и высудили. Согнали долой со службы без пенсиона. Живи, как знаешь. Это за тридцать-то лет беспорочной...
Штроле, которому кельнер принес еду и бутылку французского вина, хотел наполнить стакан князя, но тот отказался.
– Я, брат, этой кислятины не пью. У меня от нее в грудяк жжение. Я лучше еще нашей, рассейской шкалик... Так вот, о чем, бишь, я?..
Штроле ел с завидным аппетитом. От
– Ты, брат Штроле, мне человек не чужой. Верно я говорю? Верно!
– сам себе ответил Борода-Капустин.
– Первое дело - мы с тобой моряки от младых ногтей и можем друг друга понимать. Второе - мы чуть не полгода с тобой душа в душу жили и пуд соли вместе съели. Верно? Верно!
– Это когда вы меня в Сибирь провожали?
– спросил Штроле.
– А что ж Сибирь? И в Сибири люди живут.
– Живут, действительно, - подтвердил Штроле.
– Ну, вот видишь!
– обрадовался князь.
– И как мы с тобою люди свои, а я нынче, почитай, два года с волками живу, то должен я тебе свою душу открыть!
– Ну что же, открывайте, - разрешил Штроле, и глаз его раскрылся, как бы заранее изумляясь.
– Вот... Да не пей эту кислятину, выпей со мною рассейской! возмущенно закричал князь.
Штроле не отказался выпить "рассейской", и князь продолжал:
– Был на нашей бригантине мичманишка один. Молодой, но толковый, шельмец. Вот когда я вовсе обеспамятел и командовать уже не мог, он весь груз с матросиками на берег и повытаскивал... Может, и сейчас там валяются наши пушки.
– Где?
– спросил вдруг Штроле с неожиданным любопытством.
– Постой, не перебивай... Ну вот, как суд окончился, отстранили меня. А я даже не очень-то и к сердцу принял. Слава богу, думаю, наконец-то я вольная птица и сам себе хозяин. Поеду, мол, в деревню доживать свой век. До того я, братец, этому обрадовался, что кафтан свой офицерский на радостях в печке спалил и этот вот синий с серебряным позументом построил. А у меня из всего родительского имения одна деревнишка осталась в пятьдесят душ. Пока я служил, родители померли, и все прочее достояние богатая родня растребушила до того чисто, что и концов не найти. Собираюсь я вот в деревню и думаю: ладно, много ли мне надо? Ведь там, в деревне, все свое, а расходов никаких. Бог с ним и с пенсионом. Я ведь обо всем судил по памяти, когда я еще мальцом да недорослем у родителей как сыр в масле катался. Мне деревня все одно как рай представлялась. И уж коли сохранил я что в памяти, так это как в сирени соловьи поют, да каково душисто травы на сенокосе пахнут, да как уютно у печи сидеть, когда за стеною вьюга воет, да как вкусны пироги, да маковники, да домашние наливки... И вот без задержки собрался, возок себе купил - рогожный, по деньгам, - да и в путь-дорогу. А ехать от Питербурха четыреста верст без малого. Выехал я осенью, в распутицу. Хляби небесные разверзлись, и такие пошли дожди неуемные, что стал я думать, уж не потоп ли всемирный за грехи наши нам снова ниспослан?
Князь выпил еще шкалик.
– Еду я по двадцать, по пятнадцать верст в день. Это только сказать еду: то и дело сидим в трясине. Лошадям грязь по брюхо, а мы - мокрые, голодные да холодные. Упряжь рвется, колеса ломаются. Иной раз прямо так средь дорога в грязи и ночевали. А как до деревни какой доберешься да заночуешь в курной избе с телятами да ягнятами, так уж и рад. Вот тут-то я флот и вспомнил. Корабельную чистоту да порядок. Сижу, бывало, ночью середь дороги, где возок застрял, дрожу, веретьем неведомо каким накрывшись, мокрый да голодный, а ночь осенняя - длинная, конца ей нет. Склянки не бьют, какой час - неведомо. То ли полночь, то ли светать скоро начнет... Сижу да и вспоминаю, как, бывало, отстоишь вахту, тоже, конечно, и намокнешь и нахолодаешься, да потом-то сразу в каюту, а там уже белье чистое приготовлено и горячий пунш... Вот тебе, брат, и деревня! Бесприютная я головушка...