Рассказы
Шрифт:
– Добрый день, – сказал Алексей Степанович.
– Добрый день, – откликнулся вахтер и стряхнул пепел в жестянку из-под ко-фе. – В гости к нам?
– Да вот.
На столе у вахтера стоял не виданный Алексеем Степановичем приемник. Большой, деревянный, со стеклянной шкалой, за которой мерцал зеленый свет. Вахтер повернул черную ручку, и приемник тихо заговорил. Алексей Степанович вызвал лифт и сказал:
– Какой у вас приемник.
– Не видал такой?
– Нет.
– Мало жил.
Не так уж и мало, – подумал Алексей Степанович, глядя на себя в зеркальную стену лифта, – с другой стороны –
Алексей Степанович вздохнул, опустил воротник и расстегнул тяжелое пальто. Снял кепку. Лифт встал.
На дерматиновых дверях была надпись: "Посторонним вход воспрещен". Алексей Степанович отворил двери и вошел в темный узкий коридор. Пахло ванильными булочками. За столом у стены несколько человек пили кофе.
– Привет, – сказал Алексей Степанович.
– Привет, – ответили они.
– Лешенька! – воскликнула немолодая маленькая женщина. – У нас сливки есть сегодня. Садись.
Алексей Степанович снял пальто и перекинул через спинку свободного стула. Озябшими руками он взял горячую чашку. Он ничего не говорил, его ни о чем не спрашивали. И опять он представлял себя невидимкой, слушающим не касающиеся его разговоры.
Говорили примерно вот что: ну вот и закончился год, и завтра будем уже встречать новый, надо приготовить что-нибудь необычное, салат из курицы с грибами. На работу выходить десятого. Десять свободных дней – это прекрасно, можно поехать на дачу и жить там, топить печь, ходить на лыжах. Звонил где-то телефон. Время шло. Из-за стола вставали и уходили.
За столом остались Алексей Степанович и немолодая женщина.
Алексей Степанович встретился с ней глазами.
– Как твои дела, Лешенька?
– Ничего.
– Нашел что-нибудь?
– Ничего.
– А искал?
Алексей Степанович промолчал.
– Кофе еще будешь?
– Пожалуй.
– С утра ничего не ел, я думаю.
– У вас как дела, Надежда Васильевна?
– Ничего. Петька четверть с двумя тройками кончает. Зрение у меня все хуже. Говорят, скоро еще сокращение будет. Теперь я – первый кандидат… Знаешь, Лешенька, – сказала она вдруг совсем тихо, и Алексей Степанович поднял глаза.
Они были совсем одни в темном коридоре. Из приоткрытых дверей падал свет.
– … Мы ведь с тобой последний раз видимся в этом году. И потому давай выпьем за новый, хотя бы кофе выпьем. Я тебе скажу пожелание. Чтобы ты нашел себе хорошую работу, а для этого надо ее искать, надо, Лешенька, что же делать, надо ходить, думать, действовать. Скажи по чести, ты хоть куда-нибудь обращался за этот месяц?
Дома не знали, что Алексея Степановича сократили. Он вставал, как обычно, в пять тридцать. Он любил вставать, когда все в доме еще спят, даже в выходные дни. Ополоснув ледяной водой лицо, ставил чайник. Варил геркулес в маленькой кастрюле. В шесть пятнадцать включал радио, подводил часы. Радио будило мать и сына, пятилетнего Ванюшку. Они шли сонные к нему на кухню. Он заваривал пузатый чайник, ставил каждому чашку. Кашу они не ели в такую рань, а чай свежий за компанию с ним выпивали. Ванюша с молоком, а мать так, без сахара, разлюбила к старости сладкое.
Когда Алексей Степанович уходил, они глядели ему вслед в окошко.
Он оборачивался и махал им рукой.
Зима была сумрачная.
Он сидел и упорно думал о себе. Был он уже не молод, но еще не стар. Он мог еще выучиться какой-нибудь профессии, например водить машину, как мечтал когда-то школьником в Чите. Ванюшке бы это понравилось. А мог бы одолжить денег у Надежды Васильевны и выучить немецкий язык и переводить с немецкого страшные готические романы. Мать была бы первая читательница. Можно даже поступить в институт и стать студентом, а по вечерам грузить на
Москве-сортировочной вагоны.
Кто я? что я могу? – Алексей Степанович кусал губы. – Я даже плавать не умею, только ходить. Я не знаю нотной грамоты, я не могу ответить сыну, как устроен мир.
Горькие были мысли, невозможно было выйти из их круга.
Сынок рисует, а мне запах краски нравится, мне бы попробовать тоже рисовать…
В обеденный перерыв он приходил на свою прежнюю работу. Пил с прежними товарищами кофе. Они расспрашивали, как дела, давали советы, телефоны знакомых, глядели сочувственно, виновато, отстраненно и – осуждающе. Он должен был уже что-нибудь предпринять.
Расходились по рабочим местам. Он сидел еще некоторое время в темном коридоре. Вставал, мыл посуду, стряхивал крошки с клеенки, одевался, уходил, мотался по Москве до шестичасовой электрички.
– Куда сейчас? – спросила Надежда Васильевна.
– Куплю чего-нибудь к празднику. Ванюшке книжек с картинками, хорошей бумаги для рисования и машину, чтобы дверцы открывались, а колеса – на резине, матери жилет посмотрю шерстяной.
– Деньги-то есть?
– Под сокращение много дали.
– Могу одолжить.
– После, Надежда Васильевна, дай вам Бог здоровья.
Он купил зачем-то апельсины. Матери – четыре мотка шерсти на жилет; гуашь и альбом для рисования Ванюшке и машину на резиновом ходу. Народ был кругом праздничный, бойкий.
Не видимый никому Алексей Степанович вышел на площадь
Ярославского вокзала. Зимние дни коротки, пришла уже ночь.
Топтались у табло старухи со страшными лицами, шептали в уши:
– Водочки не желаете, молодой человек?
В темноте было плохо видно, и Алексей Степанович подошел к табло вплотную. Про его электричку не было сообщения. Он протиснулся к доске объявлений. Ничего не разглядел, и тут сказали по громкоговорителю, что его электричка отменяется.
Алексей Степанович побрел с двумя сумками вдоль платформ. На последней готовился к отправлению скорый поезд. Горели в вагонах желтые огни, из печей шел дым. Падал мокрый тяжелый снег, и
Алексей Степанович спрятался под навес на платформе.
Вагоны поезда были чистые, синие, окна – с белыми занавесками.
Фирменный поезд. "Москва – Чита". У Алексея Степановича заныло сердце. До следующей электрички был час. Ноги дрожали от усталости, руки с сумками окоченели. Проводницы не было у открытых дверей. И Алексей Степанович, оглянувшись, вошел в вагон.