Рассказы
Шрифт:
О моем следующем предположении вы догадались. Вашу знакомую приняли за другого человека. Ее отказам от "самой себя" не верили. В новом доме окружили любовью и заботой, показали старые фотографии, письма, вещи – следы прежней жизни. Насколько я могу судить, ваша знакомая выбрала новую судьбу. Очевидно, ей страшно вновь оказаться одной. Вы были ее добрым знакомым, но вы не были вместе. Она пожертвовала всем прошлым, и вами в том числе.
Полагаю, в скором времени письма вообще прекратятся.
Мне повезло в годы учебы, нам читали лекции прекрасные
– Специалисту такого уровня, как я, – возможно. Но этот специалист должен ориентироваться в первой трети ХIХ века как у себя дома, чем, к сожалению, я не могу похвастаться. Шерлок
Холмс в нынешнее время не смог бы воспользоваться своими познаниями. Сейчас не курят табак тех сортов, которые он знал. И мел на рукаве значит слишком много, то есть слишком мало, чтобы делать какие бы то ни было выводы.
Через месяц письма от Ляли прекратились.
Иван Андреевич составил реестр Лялиных песен, пластинок, концертов, полную о ней библиографию. С разрешения новых хозяев
Лялиной квартиры Иван Андреевич забрал архив и несколько любимых
Лялей вещей. Теперь сразу после завтрака Иван Андреевич пишет о
Ляле мемуары. Чтобы след ее не стерся.
"
Красная Ривьера
"
Валентина Федоровна любит читать, но только не про современную жизнь. Она читает книги времен своей молодости или позднейших.
Особенно любит дворянские романы ХIХ века с подробными описаниями быта и характеров. Из современных книг она читает только мемуары. Сейчас их выходит множество, и время от времени я выбираю ей что-нибудь в "Библио-глобусе" или в "Сотом" на
Тверской. Книги – единственный подарок, который она принимает.
Читает она без очков, но с лупой. Внимательно рассматривает лица на фотографиях. Читает медленно, а полюбившиеся книги – перечитывает. Иногда я слышу, как Валентина Федоровна кашляет или кричит по телефону, – ее квартира – за стеной нашей кухни.
На улицу Валентина Федоровна не выбирается, – воздух современной жизни ей противен.
Я захожу к ней почти каждый день. Беру список необходимых покупок и деньги. Валентина Федоровна любит сладкое, и каждую неделю в ее списке появляются конфеты или пирожные.
До прошлого январского понедельника она ни разу не просила меня задержаться в ее доме, посидеть, выпить чаю, поговорить. Она мне никогда ничего не рассказывала о себе. Я даже не знаю, откуда знаю, что когда-то она работала на киностудии "Мосфильм" звукооператором и что ее единственный сын погиб во время войны, когда она была со студией в Алма-Ате.
В понедельник я зашла к ней в обычное время, отправив своих в школу и на работу. Валентина Федоровна отворила дверь столь поспешно, что я отпрянула.
– Я вас поджидала, – сказала она, не поздоровавшись. –
Дом наш старый, жильцы живут в нем целую жизнь, и вся она на виду, в вещах, картинах, фотографиях, запахах. Квартира
Валентины Федоровны обставлена скудно. Книги занимают целую стену. Простая железная кровать стоит в темном углу. Читает
Валентина Федоровна обычно в кресле у окна, укрыв ноги пледом.
На комоде стоят в рамках несколько тусклых фотографий. Стола нет, и комната кажется пустой.
Сели мы с Валентиной Федоровной на кухне, где было и теплее, и уютнее.
– Историю, которую я хочу вам рассказать, я до сих пор помню в мельчайших подробностях, такое она на меня произвела впечатление, хотя значения ее в моей жизни я не понимаю до сих пор.
Дело было в феврале 1935 года. У меня нашли шумы в сердце и отправили в Крым, в санаторий "Красная Ривьера". На студии меня отпустили на две недели. Ехала я без особого интереса, хотя моря не видела никогда. Мне казалось скучно ехать к морю в феврале в валенках с галошами, в тяжелом драповом пальто и в меховой шапке. С таким же успехом я могла поехать к матери в деревню, но там не было врачей, и дорогу бы мне никто не оплатил.
В санаторий нас привезли вечером. Холодный ветер нес снежные темные тучи, и на улице быть совсем не хотелось. Нас зарегистрировали. Персонал был тихий и вежливый, будто в старое время. Меня поразила ковровая дорожка в коридоре, скрадывающая шаги. Сестры, уборщицы, дежурные, даже официанты в столовой, – все говорили здесь вполголоса, и мы, приезжие, невольно тоже начинали говорить и вести себя тише.
Я так устала после трех суток пути, что почти ничего не поняла, даже не поняла, где море. Ужинать в первый вечер я не пошла и сразу легла спать. Все две недели я жила в номере одна, хотя номер был на двоих, – в зимний сезон народу прибывало мало.
Я проснулась в темноте от странного звука. Этот звук издавало живое огромное существо, казалось, оно дышит за моим окном. Мне стало страшно, и я еще больше испугалась, за сердце. Я тихо подошла к окну. Оно было чуть не во всю стену. Одну из створок я отворила и увидела, точнее, догадалась, что живое существо и есть море, что оно совсем рядом и неспокойно, оттого гудит и грохочет.
Постепенно я втянулась в новую жизнь. Ходила к доктору на осмотры, на процедуры, в столовую. Близко ни с кем не знакомилась, я тогда побаивалась людей, может быть, по причине болезни.
Моя комната была последней в женском отделении санатория, сразу за ней начиналась мужская половина. Человек, живший за стеной моей комнаты, произвел на меня впечатление такого же нелюдима, как я. Он был высок ростом, тучен, просторный костюм и черное большое пальто хорошо сидели на нем. Шапку он не надевал даже в снег. Постоянно носил круглые совиные очки в металлической оправе.