Rassolniki
Шрифт:
– Что ты жопу рвешь, Иваныч? Ты уже мне всю плешь проел со своими налогами! Отъебись! – Сергея Петровича за глаза называли светофором.
Он, когда злился, краснел, желтел и зеленел, причём происходило это так же быстро, как менялись цвета на дорожном устройстве. А злился Сергей Петрович часто, его вообще добрым видели только несколько раз, и то на фотографиях. Железняк срывал злость на всех и по любому поводу. Орал благим матом, топал ногами, мог кого-нибудь из сотрудников в запале ударить и обязательно краснел, желтел и зеленел. Вот и в этот раз Швецову удалось почувствовать себя школьником, разучивающим правила дорожного движения:
– Ты чего мне, блядь, угрожаешь тут, ты какие требуешь налоги, ты знаешь, сколько мэров на этом погорело!? Да мне легче раскошелиться
– Что ты мне рассказываешь тут? Совсем уже охерел, Петрович!? Дороги они, бля, строят! Вы для себя их, суки, строите, ваши же билазы ебаные их разъебенивают. А садики? Содержите? Ну так и что?! Ваши же садики, дети там ваших же рабочих… Да вы вообще за то, что экологию нашу срёте, должны нам такие бабки отстёгивать! Здесь, блядь, как в Рио-де-Жанейро должно быть! – Иван Иваныч, хоть и не менял цвет лица, но по экспрессии не уступал сопернику, – а я, блядь, должен к тебе на поклоны ещё ходить!? Да к начальству, твоим пидорасам-акционерам, в Москву ездить?! И ты мне будешь ещё угрожать? Мэры погорели! Да я, блядь, здесь живу с рождения, а ты кто такой? Ты откуда вообще приехал? И будешь меня тут дорогами вашими сраными попрекать?!
– Лизочка, принесите-ка нам коньяка французского и ни с кем меня не соединяйте, – ласково, как и положено начальнику молодой секретарши, скомандовал Сергей Петрович в микрофон переговорного устройства. И так же мягко попытался продолжить разговор со Швецовым, – ты что разошёлся, Иваныч, опять? С тобой не соскучишься. Я же тебе сказал – будем проталкивать вопрос этот, может быть, налогов в твою казну сколько-то заплатим, но в следующем году. Мы с тобой это уже обсуждали и не раз.
– Мне гарантии нужны, ты что мне зубы заговариваешь? Гарантии где? Что я должен говорить людям?
– Не мне тебя учить, что людям говорить! Как обычно – родное предприятие поддержит родной город. Как поддерживало всегда! Ты, ей Богу, как в первый раз! – и снова пригнулся к микрофону, – Лизонька, мы ждём, где коньяк?
– Бля, не умничай, Петрович. Сказать-то я скажу, а потом что? Родное предприятие дымит, а городу от этого что?
– Что? Что? Заладил! Ты что, дёргаешься, Иваныч? Всех поддержим! И тебя родное предприятие поддержит, если себя хорошо вести будешь. Сколько там до выборов? А? Ты же понимаешь, я махну рукой и все голоса твои. А сколько голосов у нас работает, ты и сам знаешь. Плюс наши ветераны, жёны, ну не мне тебе объяснять, как ты до этого побеждал. Лиза, ебаный в рот, где коньяк? – опять завелся Петрович, он понимал, что только коньяк может многое решить в этом надоевшем диалоге, а коньяка все не было.
И Швецов все больше распалялся.
– Нужны мне твои 15 процентов сраных, что-то ты много на себя берёшь! Политиканам из Москвы рассказывай, как ты победу их партии обеспечиваешь, а не мне. У меня вон бюджетников в два раза больше, да ещё другие заводы есть. Обойдемся без твоих спецовок, не пугай! Да и что-то в прошлый раз не наблюдалась активность-то твоя! Даже автобусы не выделил. Так что иди ты на хуй со своими голосами. Гарантии мне давай. Чтобы я людям пообещал.
– Голоса тебе нужны. Какие на хуй гарантии? Патриота-то не строй.
Хочешь и рыбку съесть, и на хуй сесть, как всегда. На хромой козе объехать, – светофор зажегся красным, – типа ты такой молодец, договорился со мной, позаботился о городе, а я, говнюк, сижу здесь и деньги зажимаю. А ты, бля, пришёл и развёл меня как девочку. Так, что ли? Так вот – хуй тебе, Иваныч. Пока выборы не пройдут, я, сука, специально ничего выбивать для тебя не буду! Никаких налогов. Соси!
– Вот ты позер, вот ты, блядь, комсомолец херов. Ну, спасибо, ладно, поработаем ещё.
– Ой, а ты можно подумать, диссидент! Иваныч, ты чего хочешь? Ты чего сюда сраться пришёл? Давай лучше коньячка, а? Твой любимый! – секретарша, наконец-то, внесла заветный напиток – длинная бутылка стояла на подносе, горлышко на уровне грудей
– Что ты ссышь-то, а? Ну? Иваныч? Ну напечатаем мы в своих газетах, что тебя поддерживаем, ну скажу я по телеку, что вопрос о деньгах решается на высшем уровне, ну выделим автобусы, что ты ссышь-то, зачем тебе лишний пиар из-за этих денег сраных налоговых?
Швецов ничего не отвечал, только кряхтел, косился на бутылку.
– И так пролезешь в своё кресло, все равно больше не кому. Ты же у нас, блядь, как памятник, Иваныч, в смысле – хуй сдвинешь! – и директор завода, заливаясь хохотом, разлил коньяк по рюмкам.
– Ну будет тебе, будет, мне вот не до смеха последнее время, – Швецов нехотя, лениво, будто делает одолжение, поднял рюмку и чокнулся с Петровичем. И только, когда влил в себя французский алкоголь, подумал: «А, может быть, правда, зря я так боюсь? Все равно кроме меня некому!».
Коньяк в этот раз шёл как никогда легко.
XXIV
Человек с громкоговорителем сразу привлёк внимание отдыхающих городского парка имени одного советского, но талантливого писателя. И дело было даже не в громкоговорителе. Лицо этого человека в последнее время стало узнаваемым. Его можно было увидеть и в бесплатных газетах, которые дважды в неделю горожане находили в своих почтовых ящиках, и в эфире местных телеканалов, в роликах после телевизионной отбивки «Выборы», и, конечно, на плакатах раздражающего салатового цвета с необычными лозунгами. Так, например, в самом центре города весели плакаты, призывающие «выбирать молодой город», в районе, где дымили местные заводы, и где, особенно ночью, невозможно было уловить запах кислорода, красовалась фраза «за чистый город, за светлых людей». Были свои плакаты и вокруг городского парка, просто «за здоровый город».
Узнаваемость не облегчала работу Рублёва. И, тем более, не спасала от страха. А бояться было чего – ведь он пришёл в парк не на встречу с избирателями, а на акцию, финал которой заранее известен – все закончится дракой. Но акцию эту придумал сам Рублёв, и отказаться от неё, тем более сейчас, когда он уже что-то начал бубнить в громкоговоритель и настраивать звук, было нелепо. Да и, в конце концов, надо же когда-то проучить этих обнаглевших бухариков.
Рублев с детства не любил гулять в городском парке. Он не понимал, почему он должен постоянно видеть, как взрослые пьют, курят и ругаются. И почему этим занимаются почти все взрослые, которые отдыхают здесь. При этом их дети рядом. И не исключено, что через каких-то десять лет они не сменят на скамейках своих родителей. Эта простая мысль приходила в голову даже двенадцатилетнему Саше, но почему-то никто не делал этим дядям и тётям с бутылками замечания. С каждым годом пьяных в парке становилось все больше. Парк тоже рос, расцветал, появлялись новые аттракционы. Чёртово колесо – и то перестроили, теперь оно стало на пять метров выше. Если раньше тень от него доходила до самого леса, у которого заканчивался парк, то теперь тени шарят и по деревьям, словно это и не лес вовсе, а гигантское натянутое полотно, а кто-то невиданный умудрился устроить на нём настоящий театр теней. Тени постоянно приобретали формы геометрических фигур, перетекающих одна в другую, так прямоугольник сужался до квадрата, квадрат превращался в треугольник, а треугольник смазывался до круга.
Но театр теней не интересовал обитателей парка. Хотя они, естественно, были рады, что Чёртово колесо увеличили, что парк стал походить на более современный, прямо как в областном центре, а главное, скамейки теперь стояли почти под каждым тополем. Компаниям пьяных культурно отдыхающих было, где затусить. До этого они сидели на ветках и ждали, когда же руководство парка сподобится поставить здесь скамейки. Когда это произошло, гопники совершили свой следующий эволюционный шаг – научились пить из горла, сидя ОБЯЗАТЕЛЬНО на спинке лавки, обшаркивая ноги о сиденье.