Расссказы разных лет

Вайсенберг Лев Маркович

И хотя Гаджи Гусейн не любил разговаривать с женщинами, на этот раз он после ухода Ага Бабы разговорился. Богача соседа обложили большим налогом, он не захотел платить, и у него отняли двухэтажный дом и богатейший в селении сад. Гаджи Гусейн с умилением описывал женщинам просторные комнаты в доме Ага Бабы, устланные дорогими коврами, и стеклянную галерею на городской лад, и большой подвал, где закопаны были берданки. О берданках, правда, Гаджи Гусейн умолчал, ибо женские уши всё равно что сито.

Обычно Гаджи Гусейн завидовал каждой удаче соседа и радовался неудаче, но на этот раз несчастье Ага Бабы не доставило Гаджи Гусейну радости.

Он тревожился и возмущался тем, что недостойные люди топчут, портят дорогие ковры Ага Бабы, тревожился и возмущался, точно это были его собственные ковры. Он ругал новую власть за то, что она обидела такого почтенного богача, как Ага Баба.

Женщины соболезнующе покачивали головами в знак согласия, как полагается. И только одна Саяра слушала Гаджи Гусейна не шевелясь: она была рада, что аллах отомстил Ага Бабе за Пикя.

Гаджи Гусейн в этот день был говорлив, но, однако ж, не рассказал домочадцам самого главного — зачем приходил к нему богач Ага Баба. А приходил тот к нему с просьбой по важному делу. У Гаджи Гусейна был младший брат Зейнал, много лет работавший на нефтяных промыслах. Давно Гаджи Гусейн и Ага Баба не видали Зейнала, но слышали, что он свой человек у новой власти, и вот теперь Ага Баба пришел уговаривать соседа, чтоб тот съездил к брату на промысла просить о заступничестве.

Не хотелось Гаджи Гусейну обращаться к Зейналу, — у братьев были свои давние счеты. Но Ага Баба напомнил об услугах, которые он, богач, в свое время оказывал Гаджи Гусейну, и о том, что они соседи и мусульмане, и что может еще вернуться доброе старое время. Тут Ага Баба упомянул о берданках в подвале и пообещал Гаджи Гусейну вознаграждение, если тот уломает Зейнала. Гаджи Гусейн не смог отказать богачу соседу и поехал на промысла. Но брат отказал брату, и, сколько ни упрашивал Гаджи Гусейн Зейнала, тот был неумолим. Гаджи Гусейн проклял несчастное для богачей время: брат не хочет протянуть руку помощи брату.

Теперь Гаджи Гусейн редко выходил за пределы ограды. Случалось, в угрюмом молчании просиживал он целый день на коврике, а Саяра, будто служитель в чайной, таскала взад и вперед поднос с грушевидным разрисованным чайником, маленьким стаканом на голубом блюдечке, голубой сахарницей с мелко наколотым сахаром. Когда же Гаджи Гусейн уходил из дому, он строго наказывал женщинам не отворять ворота — никому. Пришедший изо всех сил стучал гулким дверным молотком, а женщины как ни в чем не бывало продолжали работу, грызню, разговоры, не подходя к калитке, не отзываясь на стук.

Новые люди стали строить в селении новые здания, совсем не похожие на старые мусульманские дома, какие Гаджи Гусейн привык видеть в родном селении с детства. Старые дома были заключены в каменные ограды, были они без единого окна, без единой двери на улицу, а окна, выходившие во двор, были всегда полузакрыты ставнями, жмурились от дневного света, будто глаза совы. Но Гаджи Гусейну нравились дома дедов и прадедов, прячущиеся за оградами, точно стыдливые женщины за покрывалами. Новые дома располагались на просторных участках, были открыты со всех сторон, и широкие окна радостно вбирали в себя солнечный свет и свежий воздух с моря. И всё же они были противны Гаджи Гусейну, точно бесстыдные женщины, обнажавшие перед чужим мужчиной лицо. Оп ворчал и отплевывался, брезгливо обходил новые здания, как обходят свалку нечистот,

В один из осенних праздников, когда принято ходить в гости, Гаджи Гусейн объявил поход к родственникам. И так как Саяра,

по понятиям Гаджи Гусейна, была уже взрослой — ей шел тринадцатый год, — он приказал женщинам не отпускать ее из дому без покрывала. И женщины накинули на Саяру большую серую чадру, которая должна была укрыть ее от жадных взглядов мужчин.

На улице Гаджи Гусейн шел впереди, а за ним на расстоянии, кутаясь в покрывала, шли женщины — по старшинству: Биби-Ханум, за ней вторая мачеха, за ней тетки и сестры, и позади всех Саяра. Саяра, стараясь не отставать, рьяно шлепала туфлями, доставшимися ей в этот день вместе с чадрой, придерживала краешек чадры зубами, как это делали старшие женщины. Прохожие с любопытством оглядывали крохотную закутанную фигурку, и Саяра едва удерживалась, чтоб не распахнуть чадру и не показать им язык.

Проходя мимо нового здания школы, Саяра стала на камень, лежавший возле стены, и, приподнявшись на цыпочки, заглянула в окно. Она увидела просторную комнату, мальчиков, девочек, сидевших полукругом и державших в руках сазы, тары и кеманчи — как музыканты на свадьбе или в праздник. Комната была полна звуками незнакомой песни, они пронзили Саяру. Она стояла на камне перед окном, забыв о своих спутниках.

— Иди сюда, бесстыжая! — оторвал ее от окна Гаджи Гусейн.

Саяра торопливо спрыгнула с камня и зашлепала вслед за женщинами.

На обратном пути, боясь Гаджи Гусейна, Саяра плотно закрыла лицо, оставив лишь узенькую щелку для глаз. Звуков музыки теперь не было, слышны были веселые крики детей, резвившихся возле школы. Саяра отворачивалась, плотней прикрывала лицо покрывалом, как бы желая спрятаться от этих звуков, но они, помимо воли, вползали ей в уши. Дома она выпросила у тетки Туту кеманчу и робкими пальцами стала подбирать мелодию, услышанную у окна.

Пришла осень. Часть фруктов в саду была уже собрана. С моря подули первые резкие ветры. В эту пору, проходя мимо, заглянул к Гаджи Гусейну предсельсовета. Мельком увидев Саяру, быстро скрывшуюся от постороннего мужчины, он сказал:

— Пора отдать дочку в школу.

— Я стар, — угрюмо сказал Гаджи Гусейн, оглядывая неснятые плоды на деревьях и увядающую зелень на огороде, — батраков теперь нет — кто же будет работать?

— Дети должны учиться, — строго сказал предсельсовета. — Ты разве не знаешь: кто не пошлет своих детей в школу — всё равно мальчика или девочку, — тот будет три раза платить штраф, а затем будет предан суду.

— Моя дочь — дурочка и заика, и в школе ей делать нечего, — упрямо сказал Гаджи Гусейн.

А Саяра, притаившись в другой комнате, слышала, что говорил о ней отец гостю. Ей захотелось отбросить коврик, висевший над дверью, выбежать, крикнуть, что, хотя она и заикается, она вовсе не дурочка и всё хорошо понимает и может, как другие, учиться в школе. Но Саяра так волновалась, что не могла сдвинуться с места, и только руки ее дрожали, как в тот день, когда увидела она Пикя, объятую пламенем.

— Подумай, Гаджи Гусейн!.. — покачал головой предсельсовета, уходя со двора.

Спустя несколько дней Гаджи Гусейн и Саяра проходили мимо больницы. На этот раз Саяра так ловко заглянула в окно, что Гаджи Гусейн ничего не приметил. Саяра увидела: на белых кроватях лежат женщины, и женщина в белом обносит лежащих хлебом и простоквашей. И хотя Саяра понимала, что лежащие на кроватях больны, ей стало завидно: почему не она лежит в этой просторной комнате на большой белой кровати?