Расссказы разных лет
Шрифт:
Он пришел в разгар торжества и подал Хабибу свадебный подарок — радио. Его усадили на лучшее место, потчевали бараниной, жирным рисом и сладкими пирожками. Предсельсовета видел, что женщины, хотя и не отделены от мужчин, находятся всё же в отдалении, сторонятся мужчин. Он поискал глазами молодую жену, и Хабиб, поняв его взгляды, сказал виновато:
— Она стесняется выйти к незнакомым мужчинам...
— Теперь женщинам незачем прятаться от мужчин, — сказал предсельсовета громко, чтобы слышали не только мужчины, сидящие рядом с ним, но и женщины, стоящие в отдалении. — Советская власть, правда, не заставляет силой снимать чадру, но пусть будет стыдно тем, кто запрещает женам и дочерям стать
Гаджи Гусейн слушал слова предсельсовета, и сердце его колотилось от возмущения. Он готов был крикнуть: «Болтай это в твоем клубе, а не в доме моей дочери!» Он готов был сжать горло предсельсовета своими большими руками. Но предсельсовета был гостем и властью, и Гаджи Гусейн сдержал себя. Все гости жадно слушали предсельсовета, и хотя никто не произнес ни слова, чувствовалось, что они точно разбились на два враждебных лагеря, готовые броситься друг на друга. А Хабиб сам был не рад, что зазвал столь беспокойного гостя, его мышиные усики подергивались, он то и дело придвигал гостю лучшие куски баранины, и плов пожирней, и сладкие пирожки, точно желая едой закрыть ему рот. Но предсельсовета ел мало и пробыл в гостях недолго. Когда калитка за ним захлопнулась, тесть и зять переглянулись, вздохнули свободнее.
Спустя несколько дней пришла пора отблагодарить родственников, приславших подарки, и Саяра принялась распределять ответные подарки, принесенные ею для этой цели из дома отца. Она беспокоилась, хватит ли у нее чем отплатить, и проявила в распределении чуткость и сообразительность: она знала, кому следует послать кисет для табака, кому яркий шелковый платочек, кому тюбетейку. Хабиб похвалил Саяру, и она почувствовала себя важной, самостоятельной: наконец-то избавилась она от насмешек Биби-Ханум, от злой зависти тетки Туту!
Но вскоре подарки попрятали в сундуки, никто больше не присылал сладостей, а визгливый голос старухи Шейды стал будить Саяру по утрам. И если вначале в доме мужа всё было ново и необычно, то вскоре всё стало таким же, как в доме отца. Пшеничное поле, — правда, было короче и уже, водоем — грязнее и мельче, сад — тесней и беднее плодами. Хабиба целый день не было дома, свекровь была малосильна, бестолкова, и вся тяжесть работы упала на Саяру.
Ко всему Саяре пришлось нянчить двух младших девочек мужа. Она была очень горда этим: она — мачеха вроде Биби-Ханум. «А если так, — думала Саяра, — нужно себя вести как Биби-Ханум». Саяра напускала важный вид перед малышами и, когда взрослых не было дома, курила самодельную трубку, набитую остатками из табачной коробки Хабиба и сухими виноградными листьями. Сквозь едкий дым этого курева она всё же присматривала, чтобы малыши не свалились в хлебную печь, вырытую в полу, кормила их и, как настоящая сельская лекарша, дула им в нос, если в горле у них застревала пища. Девочки льнули к Саяре, как котята, а бабка Шейда отчаянно их ревновала.
Только Асад смотрел на мачеху исподлобья, и долго ни одного слова не было произнесено между ними, потому что первое время говорить молодой жене ни с кем из домашних, кроме мужа и малолетних, не полагается. Когда же пришла пора, в которую разрешено говорить, Саяра подошла к Асаду и, тронув книжку, которую он читал, спросила шепотом:
— Про что там рассказывается?
Асад взглянул Саяре в глаза и стал перелистывать страницы, показывая рисунки и читая вслух непонятную Саяре книгу. И слова пасынка, как некогда слова названой сестры Делишад, обжигали уши Саяры. Она очнулась от визга Шейды:
— Ты разве не знаешь, бессовестная, что Асад уже взрослый и нужно объясняться с ним знаками, а не словами? Не знаешь, что надо сначала родить ребенка, а потом уже открывать покрывало и говорить с родственниками?
И так как невестка должна
Когда Саяра впервые вышла из дому с Хабибом, она была очень горда: вот она идет по улице с мужем как равная, и все сельчане видят ее. Саяра степенно шагала в ногу с Хабибом, разглядывала больницу, клуб, широкие окна школы, заманчивые витрины кооператива. И так бывало всякий раз, когда супруги шли через новую часть селения. Но по мере того как они углублялись в старую часть и приближались к дому, Хабиб ускорял шаг, отрывался от Саяры, и в его беспокойной походке Саяра замечала нечто птичье, от старухи Шейды. Не оборачиваясь, Хабиб что-то бормотал про себя, и Саяра напрягала слух, стараясь понять его бормотание. Она чувствовала, что не должна догонять Хабиба, и когда они подходили к дому, Хабиб оказывался впереди нее на несколько шагов, как предписывал старый закон.
Иногда Саяра разглядывала портреты, прибитые гвоздиками к стене. Люди на портретах были похожи на тех, кого Саяра видела на карточках у Делишад.
— Кто эти люди? — спрашивала она Хабиба. — Зачем они здесь?
— Тебя не касается, — отвечал он хмуро, отворачиваясь от портретов.
Иногда Хабиб просил Саяру сыграть на кеманче. Саяра робко наигрывала заунывные мелодии. Хабиб долго тянул песню высоким, скрипучим голосом и, когда последняя песня была пропета, трогал Саяру своими коротенькими ручками. Саяра не любила, когда Хабиб ее трогал, и сжималась, точно от холода. Но Хабиб за покорность и нежность дарил ей подарки, и она притворялась покорной, нежной, раздумывая при этом, что завтра принесет ей Хабиб, вернувшись с работы. И только редко-редко в ней просыпалась вдруг неподдельная нежность, ей хотелось любить так, как любили друг друга Лейли и Меджнун, и она забывала тогда о подарках и лишь на другой день удивлялась, что они были богаче, чем обычно.
С работы Хабиб возвращался вечером. Саяра поджидала его, сидя во тьме: Шейда не раз упрекала невестку за излишний расход керосина. В темноте Саяра прислушивалась к скрипу калитки, к лаю пса и зажигала лампу лишь с приходом Хабиба. Он входил не здороваясь, угрюмый, молча съедал обед, приготовленный матерью, а Саяра молча наблюдала, стоя в сторонке.
В один из вечеров Хабиб пришел позже обычного, не захотел обедать и долго копался в корзинке, которую брал обычно с собой в город.
— Саяра! — позвал Хабиб тихо, и голос мужа показался ей странным. — Я служу в советской лавке, надо мной, я вижу, смеются, что моя жена носит чадру. Старый закон теперь позабыт. Верно я говорю, Саяра?
— Верно, — сказала Саяра и приглушила в глазах радость, боясь, как бы Хабиб не пошел на попятную. В памяти промелькнули красавицы, каких она видела в городе.
— Только я не мальчишка, — сказал вдруг Хабиб упрямо, будто кто-то перечил ему. — Я отец троих детей, и не позволю позорить себя, как позволяют другие, чьи жены ходят раскрытые, точно лошади; взгляды мужчин липнут к таким женам, как пыль улицы во время ветра; любой может глазами желать этих жен. Верно я говорю? — спросил он, испытующе глядя в глаза Саяры.