Рассвет
Шрифт:
Робби словно откликнулась на его мысли.
— У тебя-то чудесная семья.
— Да.
— Вот только твой братишка… Бедный мальчик. Он долго не проживет.
— Откуда ты знаешь? — Он ни с кем не мог говорить об этом, даже с Робби, — ком подкатывал к горлу.
— Ты говорил мне, что у него цистофиброз, и я решила прочитать в библиотеке. Чтобы получить представление.
— Стало быть, ты знаешь. Такой чудесный парнишка! — гневно воскликнул он. — За что ему такая судьба? Добрый, умница, даже политикой интересуется — в одиннадцать-то
— Да-а?
— Ну, конечно, он еще мал. Хотя я пробовал уже направить его, хотел повесить в его комнате портрет Джима Джонсона. Мама не разрешила.
— Она — за Маккензи?
— Да. Мама у меня чудесная, но о политике я с ней говорить не могу. Отец — другое дело. Он — за Джонсона, но активно политикой не занимается.
— Но не возражает, чтобы ты занимался?
— О, он меня во всем одобряет. Никаких разногласий. Но сам он не может отдаться политике, все время занят болезнью брата, и… А в молодости он был знаменитым полузащитником в студенческой футбольной команде. Посмотрела бы ты на фотографии.
— Ты любишь своих родителей, Том Райс, ты хороший парень!
— Ого, увидишь, как я хорош, — засмеялся он, устав от разговоров о семье и думая о том, сразу ли они окажутся в постели, когда доберутся до ее дома. Она обычно была не прочь, но, разговорившись на волнующие ее темы, Не всегда могла сразу переключиться. Но сегодня она улыбнулась его реплике и погладила его руку. Разговор о политике иссяк, они мчались все дальше от центра в пригород с бедными домишками. Он затормозил; в старом викторианском особнячке светилось одно окно, — подруга Роберты, уходя, оставила по ее просьбе свет.
Две кровати, два письменных столика, стулья в оконной нише заполняли маленькую комнату. На подушках — мягкие игрушки, медвежата и зайчики. На стене — огромный, вдвое больше, чем в комнате Тома, портрет Джима Джонсона. Комната пахла чистотой, — Том, выросший в доме Пайге, мог это оценить безошибочно. Роберта подтвердила его мысль.
— Я сменила белье, когда узнала, что ты приедешь, — сказала она. — Обычно я меняю по средам, И купила саше с ароматом сирени, положила под простыни!
Он счастливо улыбнулся.
— В одной постели! Наконец-то!
Они нетерпеливо скинули с себя одежду и, в запахах сирени и разгоряченной кожи, их тела задвигались в волшебном ритме страсти. Первое свершение было быстрым, нетерпеливым; потом они лежали, блаженно расслабясь, в ожидании, пока нахлынет новая волна. И волны страсти накатывали одна за другой, тела сплетались в неистовом порыве, желание загоралось снова и снова.
Поздней ночью на улице было так тихо, что они слышали шелест ветра в деревьях. Робби встала и потушила лампу, но от лунного света в комнате стало еще светлее. Они лежали на тесной кровати и, нежно обнявшись, шептались, хотя услышать их никто не мог.
— Я хотел бы никогда не уходить отсюда, — шептал Том.
— Жадный! Но завтра еще можешь побыть.
— У меня на той
— А ты принеси сюда книги. Мне остался один экзамен, но сначала я должна написать передовую для «Независимого голоса». Мы выпускаем последний номер перед летними каникулами, потом возобновим в сентябре. Вот еще чем хороша моя новая комната, кроме того, что она дешевле: соседка — моя единомышленница, и я могу писать статью, разложив «Майн Кампф» на столе.
— А ты читала «Майн Кампф»?
— И даже по-немецки!
— За два года изучила язык! Вот молодчина! Какая ты способная!
— Да, мне легко даются языки. Я слышала, что все цитируют книги о Гитлере, и никто, видимо, не читал его самого. Ну, я и решила попробовать. Какой изумительный человек! Мир пошел бы иным путем, если бы он победил. А сколько лжи о нем наплели. Шесть миллионов погибших в газовых камерах! Бред! Я непременно процитирую «Майн Кампф» в свой передовой.
— Вот как, — отозвался Том.
— А знаешь, как мы боремся с радикалами, всеми этими противниками дискриминации и поборниками прав негров? Мы им на еврейские праздники подсовываем под дверь анонимные письма, это их до бешенства доводит. — Она захихикала. — Знаешь, мы и феминисткам такие письма посылаем. Уж эти еще больше заслуживают, чтобы их взгрели, все они — лесбиянки. — Робби захохотала так, что затряслась кровать. Потом она посерьезнела. — Да, с этими подонками надо бороться, пока они не набрали сил. Я в политике с пятнадцати лет, а у тебя это что-то затянулось. Поразмысли-ка об этом.
— Да я готов участвовать в движении. Просто дома у нас мало ею занимались. Мама — музыкантша, папа — бизнесмен. Но папа за нас, я уверен. Я вас познакомлю. Он добрый, хороший человек, и энергичный — будет полезен делу, вот увидишь.
Робби потянулась к Тому и, целуя его шею, нежно прошептала:
— Ты такой милый, Том. Я от тебя просто без ума. Как я проживу без тебя лето?
— Э-э, да что ты? Да я буду навещать тебя, непременно. Я начну помогать отцу в бизнесе, но он меня будет отпускать, как только я попрошу. Где твой книжный магазин, в котором ты будешь работать?
— Не больше часа езды. По Девятой дороге, потом на восток три мили, и ты на месте. Я тебе план нарисую. У меня там будет комната какая-нибудь, но отдельная! Представляешь? Совсем отдельная.
— Ну, что ж, это будет для нас великолепное лето, — сказал Том. — А теперь, может быть, поспим?
— Пора, пожалуй! — засмеялась Робби. — Мы славно потрудились.
Они лежали, тесно прижавшись один к другому, и Том, уже в полудремоте, вспоминал:
— Какой чудесный день! Утром я блестяще сдал экзамен по астрономии, потом это изумительное собрание в Гражданском центре, потом — ночь утех с Робби… — А завтра — дома! Снова дома, и вкусная еда, приготовленная матерью — бифштекс и шоколадный торт. Работа с отцом, прогулки и плавание с Тимми… Дом, милый дом…