Разбитый Адам
Шрифт:
Двухметровый верзила Сруль уже спасен, ибо полоумен. Но его неполноценного ума хватает для того, чтобы чувствовать волю хозяина.
Только из-за часовни показался огромный и страшный Сруль, отче Давид перешел в контратаку.
– Я - жрец Усопшего, молитвенник скорби, раб Императора! А ты кто, хлыстовка? Если выше младенца Закон чтишь, значит мне отдашься!
– Самозванец! –бросила Фекла.
Жадные взгляды «ангелов» сосут душу Феклы из глазниц.
– Значит... ты хочешь похоронить себя во грехе?
– Ты
Отец Давид снисходительно улыбнулся.
– Хорошо. Если ты не хочешь сама, мы спасем твою душу без твоей пораженной грехом воли.
В толпе хлыстов заблестели сердобольные взгляды.
– И да будет всем вам, ревностно взалкавшим по чистоте в Боге, это уроком…
– Ведьма! – не выдержала коростовая старуха.
Но Фекла лишь торжествующе приговаривает.
– Ох, узнаете, скоро узнаете, кто мне сыночка прижил…
С легкостью стяжаемых ими ангелических тел, с неизменным оптимизмом и аккуратностью религиозного благочестия духовные радикалы взяли под руки и повели свою сестру, чтобы вздернуть на никогда не разбираемой церковной плахе, стоящий на заднем дворе в назидание.
– Эй, жид! Торопись! Ведь они уже близко!
– Да кто они, окаянная?
– Мздователи! Уже едут! Уже близко!
– Мгм. Ты правда думаешь, что элитные боевые части самого Катехона придут сюда из-за твоего гнусного доноса?
– Еще как!
Неожиданно отец Давид услышал треск моторов, доносящийся из лесной глубины.
Совпадение? В сердце его зачалось нехорошее предчувствие. С лица его сошло снисходительное ерничанье.
– Как это понимать?
– Все просто, Отче! Ты повинен в убийстве ребенка, оказавшегося слишком дорогим своему отцу.
Спустя несколько напряженных минут, черные нацистские мотоциклы начертили на размякшей земле свои виражи, а игумена уже тащат под руки люди, полностью зашитые в кожаные рясы
– Теперь ты – на плаху! – проговорил Давиду один из палачей.
Вот они какие, мздователи! Полностью в коже, лица скрыты, на плащах эзотерические росписи, нанесенные белой краской.
Сруль с дебелым криком попытался вырвать своего благодетеля из рук мздователей, но в то же мгновение его тучное тело упало на землю с головой, простреленной разрывной пулей.
– Сруль!..Остановитесь! Мы лишь стяжатели... ангелических тел… Это часть обряда, на то есть санкция Церкви. Я не убивал! Как? Как это возможно?
– отец Давид знает, что когда мздователи решают расправиться с тобой, оправдаться нельзя. Время военное и жесткое. Но молчать не может. – Не верьте этой шлюхе! Блудница! Клеветница!.. Кликуша!
Отца Давида возвели на плаху и от земли его отделяет лишь вершок ветхой табуретки. Один из палачей завязывает петлю для повешенья. Тут же стоит у ног игумена
– А мне-таки, батюшка, кажется, что когда Бог умер, даже воздух омертвел. И можно с Богом воссоединиться только самому для мира умерев.
– Смерть ты видишь каждый день, Давид. Что же теперь расхлябался?
– торжествует Фекла.
Братья и сестры по хлыстовской общине и церкви сторонятся ее, не понимая, что делать в этой ситуации. Наконец гул стяжателей и крики Давида прервал сухой голос главного мздователя.
– Отче! Услышь и прими. – на плечах начальника мздователей погоны с вышитыми на них изображениями черепа Ветхого Адама, на шее его висит нагроможденный посторонними религиозными символами христианский крест.
– Катехон, живой Бог Евразии… не может ошибаться! Ты осужден по прямой директиве нашего Отца.
– Что-о-о?! – воскликнул отец Давид, но голос пресекся сдавившей горло веревкой.
Несчастный неистово забултыхался в воздухе и через пол минуты упал на землю. Веревка не выдержала.
Игумен сорвался с петли и во второй раз.
Не желая больше наблюдать за суетой неряшливой, неумелой казни, Кириак пошел в свою келью.
Его окликнул один из мздователей, снимающий кожаную повязку с лица, чтобы покурить махорки.
– Эй, стяжатель! Твой наставник упразднен, и ты свободен. Вас могут определить в наши ряды, если у вас есть желание…
Но дружественный разговор не завязался. Кириак не обернулся. Его ум занят другим.
– Умру, умру для греха… В гноище шагну и грех в нем свой утоплю. В одном только Мертвом Боге жить буду. В гноище шагну
Великая блудница
«Как странно мне», - думает Фекла сквозь тонкий сон, - «Я вновь видела себя во сне. Горе… сделало меня другой. Будто ниспали чары. Но меня неустанно кто-то манит… там, в пустоте ».
И вдруг на Феклу навалилась такая горькая и острая тоска, что она бросилась бежать в лес, в чем была, наугад, желая раствориться в июльской ночи, в ее пульсирующей и зовущей глубине… Как будто где-то под земляничным кустом в сумерках бьется ее собственное, беззащитное сердце… Словно мотылек вспорхнула она, чтобы попасть в огонь.
На следующее утро стало известно, что из Керженской секты исчезла не только Фекла. Суматохой воспользовались еще двое: Кириак, заболевший идеей «растворения» греха и хлыст Николай, задумавший воспротивиться тоталитарной церковной системе посредством юродства Ничто ради, для чего оба они направились в столицу Евразии – Новую Москву.
Парадокс христианского юродства действовал и в благодатные времена. Юродивому, отрекающемуся от людей, все равно нужны зрители, чтобы терпеть от них издевательства и наказания за провокации. Так ведет и Николая его юродский инстинкт.