Разбойник Чуркин. Том 2. В Сибири
Шрифт:
– Кто знает, может, и вместе туда пойдём.
– Ну, уж это дудки! рассказывали мне товарищи, какая это каторга; по моему, лучше издохнуть. Пусть возьмут, пойду, но опять-таки убегу.
– Как придётся. Закуют в кандалы вечные, ну, и шабаш, да в такие, что и не вывернешься.
– Авось, когда и раскуют… Неужели и спать в кандалах кладут?
– Да ещё к тачке приковывают.
– Вот этого я и не знал!
– Так я тебе о том говорю.
– Ишь, бесовы дети, дошли до чего! Хуже, значит,
– Да, брат, на каторге шутить не любят: чуть загордыбачил и железными прутьями угостят, – такое приказание имеется.
– Ну, атаман, наговорил ты мне много. Вправду, если так, на каторге-то, значит, жутко приходится. Знаешь ли, что я тебе скажу: нам нужно скорей отсюда убираться, а то как раз за тобой из Москвы приедут: там, сам знаешь, известно, где ты время проводишь.
– Не беспокойся, я все рассчитал. После Рождества съездим в Ирбит, а весной и марш, для тебя паспорт готов: из русских в турку тебя переименую.
– Что ты, атаман, разве это можно?
– Если бы нельзя, я и говорить не стал. Вот я был гуслицкий мужик, а теперь турецким подданным числюсь: на всё, брат, сноровка нужна, без приятелей ничего не поделаешь, а приятели деньги любят. Вот нам и нужно ими запастись.
– Да ведь у нас есть теперь малая толика!
– Знаю, а, пожалуй, их и не хватит, – дорога-то длинная.
– До Москвы-то?
– Нет, подальше, на Чёрное море придётся убираться; пожить около него годков десяток, а потом нам можно будет и на родине побывать; забудут о тебе, и опять погуливай.
– Эх, атаман, золото ты, а не душа, вот что, – подымаясь с логовища, громко сказал каторжник и подошел к Чуркину.
– Никак рассветает? – спросил тот.
– Да, зорька начинается; дай мне тебя расцеловать, уж очень я люблю тебя за твой разум, больно ты мне по душе пришёлся.
Раздался поцелуй варваров.
– Да, Осип, попади ты ко мне под руку во время, когда я по Гуслицам гулял, много бы мы с тобой делов понатворили бы.
– Руку, атаман! Время не ушло, мы с тобой поживём ещё и поработаем, одно прошу – живым в руки палачей не отдаваться.
– Идёт, – сказал Чуркин, встал с постели и послал Осипа в избу узнать, встали, или нет, гости.
Через минуту каторжник возвратился и сказал:
– Подымаются, атаман, урядник опохмелиться просит, говорит, голова у него трещит. Велишь ему подать водки?
– Принеси ему, пусть его жрёт. Вот тебе ключи от лавки.
Через полчаса все сидели за столом и пили чай; в избу вошёл разбойник, весело так поздоровался с своими ночлежниками и уселся рядом с урядником. Приказчик сидел задумчивым таким, точно о чем-то грустил, урядник подшучивал над ним, а Чуркин только ухмылялся и молчал.
– Полно тебе кручиниться-то, –
– Нет, хозяюшка, такой он, знать, уродился, ничем его не разговоришь, бука-букой выглядывает, как бы что потерял, – заметил урядник.
– Задумал жениться, вот теперь и голову повесил, – ввернул Чуркин.
– Повесишь поневоле, когда дело не ладится, – проговорил приказчик.
– Чудной ты человек, погляжу на тебя, дело на мази, а ты всё ноешь.
– Хорошо бы, Наум Куприяныч, твоими бы устами, да мёд пить, – взглянув на него, сказал паренёк, а сам подумал: «Эх, вы, други любезные, что вы мыслите, я давно забыл».
Приказчик нарочно разыгрывал роль какого-то забитого страдальца, что бы не дать понять той радости, которую он переживал, и, действительно, исполнил эту роль безукоризненно.
В избу ввалился деревенский староста, отвесил всем поклон, положил шапку на лавку, снял с себя халат, подошёл к столу и, обращаясь к уряднику, он сказал:
– А я твою милость проведать пришёл: все ли подобру, да поздорову ночку провёл?
– Ничего, спал хорошо; и угостил же ты меня вчера, – насилу домой притащился.
– А я так ничего не помню; старуха, спасибо, рассказала мне обо всем, да сват-кузнец приходил, начал говорить, что мы с тобой у него в гостях были.
– Садись, что стоишь! Ирина Ефимовна, подвинься маленько, дай ему местечко, – протянул сквозь зубы разбойник.
– Благодарствую, Наум Куприяныч.
– Небось, голова болит, так подмажь её, выпей за компанию стаканчик.
– Много будет, Наум Куприяныч, рюмочку, разве, соблаговоли!
Урядник налил ему водки, староста выпил и утёрся рукавом.
– Чайку не угодно ли? – спросила у него Ирина Ефимовна.
– Пожалуй, чашечку выпью.
Приказчик продолжал молчать, поглядывая исподлобья на старосту, рассчитывая, что он сам с ним заговорит. Ожидания его были напрасны: о Степаниде не было и речи; говорили только о посетившем деревню помощнике исправника, да об убитом купце.
– Да, братцы, человеческая кровь даром не пропадает: долго ли, скоро ли, а убийцу отыщут, – сказал урядник. – Он, вероятно, не один был, а вдвоём или втроём, – прибавил он.
– Почему ты так думаешь? – спросил у него приказчик.
– А потому, что двое их убито.
– Где их отыщешь? Вот и у нас были убийства, так об них и теперь ни слуху, ни духу, – сказал староста.
– Год, два, пять лет пройдёт, а виновники найдутся, – уверял урядник.
– Пока там они найдутся, а всё убивают, даже в деревне жутко жить становится, прибавил начальник селения.
Осип, всё время стоявший у печки и слушавший разговор, желая перебить его, спросил у урядника: