Разная смелость
Шрифт:
Наконец появилась в «Дневнике» такая запись: «На режиме скороподъемности, при работе двигателя на номинальных оборотах, произвести набор высоты до 10000 метров...» Задание подписал, кроме меня, ведущий конструктор. Он и давал Жукову предполетные инструкции. Потом старик надел кислородную маску и начал выруливать на полосу. Вид у него был бодрый.
«Аннушка» ушла, даже в сильный бинокль ее было не разглядеть. Нам оставалось ждать, и мы ждали. Никто, в общем, не волновался. Вдруг бежит механик и без слов тычет в небо. Смотрю: падает «Аннушка». Падает с работающим мотором. Что там стряслось? В такие минуты на земле молчат: трудно говорить...
Я не сказал вам: старик был небольшого роста. И первое впечатление, когда мы подбежали к самолету, было такое: кабина пуста. Лишь поднявшись на крыло, я увидел его. Старик плакал. Сидел в кабине, маленький, сморщенный, обвисший на ремнях, которые не успел отстегнуть, и плакал.
— Александр Иванович!
— Конец, — сказал старик. — Мне поцеловаться с землей оставались секунды, ты видел?
— Что это было?
— Я снова полез, ты видел? И ничего... Как дошел до семи тысяч, чувствую: воздуха не хватает. Плохо мне стало, понимаешь! Совсем плохо. И кислород не помог.
— Успокойтесь, Александр Иванович. Может, это...
— Тут, брат, ничего не поделаешь. Я летал слишком долго.
— Да, тридцать две минуты...
— Тридцать лет, — сказал старик. — Я начал, когда тебя на свете не было. Чертовски долго! Нельзя летать так долго.
Слезы катились по глубоким морщинам, прорезавшим его щеки. Он был действительно стар, в первый раз я увидел это.
— Не надо, Александр Иванович, — вмешался конструктор. — Может, машина виновата. И еще вы летали много в последнее время. Отдохнете денек—другой, а потом...
— Эка! — Старик махнул рукой. — Старый я, понятно?
Старость, все-таки старость! Он сделал все, что мог. Барограмма рассказала, что в первый раз он поднялся до шести с половиной тысяч метров. Потеряв там сознание, едва не погиб, но, отдышавшись, смирив сердце, снова пошел на высоту. Включил кислород, но, как и в первый раз, не почувствовал облегчения. Однако продолжал лезть вверх. Выполнить задание значило победить старость. И он побеждал ее метр за метром. Сердце стучало в висках, глаза с трудом различали стрелку высотомера: 5000... 6000... 6700... 7000... 7200... — и снова потерял сознание.
Старость, все-таки старость. Бухгалтер может работать до конца своих дней. Бородатыми дедами уходят на пенсию кузнец, сталевар, плотник. Учитель, врач — они трудятся, пока живут. Летчик перестает летать задолго до своих морщин и седин. Ему 40— 45 лет, еще целая жизнь впереди, а он уж «старик», он стар для испытательной работы. Это закон, и как ни редкостно было летное долголетие Жукова, видно, и ему пришел срок.
— Ну и весь разговор, — сказал нам старик. — Можете теперь сажать меня под стеклянный колпак. Все!
Что мы могли возразить?
В это время подошел механик, бледный, с трясущимися губами,
— Товарищи, это я виноват. Я один. Забыл открыть подачу кислорода.
Черт возьми, в стратосферу мы послали его без кислорода!.. И ведь он поднялся до семи тысяч!
Рассказ о влюбленном пилоте
Левушку мы взяли из гвардейского истребительного полка. Честно говоря, это была моя идея: пригласить на испытания простого строевого летчика. Впрочем, он был хороший летчик, успел уже сбить два или три немецких самолета. Фамилия его... Но зачем вам его фамилия? Левушка был молод; он очень скоро, куда скорей, чем старик Жуков, стал у нас своим человеком, все мы звали его по имени.
Вот уж кто действительно был патриотом испытаний! Послушать его, так наш завод был лучшим из заводов, голубой ангар — лучшим из ангаров, главный конструктор — лучшим из конструкторов. И спецовка— щеголеватая канадская куртка, которую он получил у нас, — была тоже самая лучшая. И, разумеется, самолет — это был самолет, каких свет не видал.
Ему досталась следующая наша высотная машина. «Аннушку-Первую» довел Жуков. Старик с блеском проделал все полеты и, между прочим, снял на ней страшную по тому времени скорость— 700 километров в час. А после него к нам пришел белобрысый, губастый Левушка.
Два или три вылета сделал, бежит ко мне:
— Давайте задание: пойду на потолок.
— Что?!
— А что? Машина-то высотная.
Пришлось втолковывать ему, что главное в методике испытаний — последовательность. Что все новинки, заложенные в новую машину, нужно опробовать вначале на средних высотах. Что наверняка обнаружатся при этом какие-то дефекты. Что, лишь устранив их, мы сможем лезть на «потолок». Что даже тогда полет этот будет опасен: ведь на такой высоте мы еще не были... Думаете, Левушка внял моим рассуждениям?
— На то я и испытатель, чтобы идти первым, — сказал он.
И ведь пошел бы, не раздумывая, разреши я ему. А это — ну, с чем бы сравнить? — все равно, как если бы рядовой хирург, умеющий зашивать простые раны, взялся без подготовки оперировать сердце. Притом Левушка отлично знал, что «операцию» ему придется делать не на чьем-нибудь, а на собственном сердце, и был все же достаточно опытен, чтобы понимать, сколь это опасно. Так что это была храбрость, большая личная храбрость, в нашем деле необходимая. Но испытатель он был еще, конечно, никакой. И попадись ему на земле такой же бесшабашный храбрец, который сказал бы: «Что? Потолок? Давай!» — убился бы парень на первом же вылете.
Таков он был, наш Левушка. Вдобавок он был влюблен. Я встретил его с нею как раз накануне того треклятого полета, о котором хочу рассказать. Левушка был в своей выдающейся куртке; куртка сияла, и сам он сиял. Свою спутницу представил мне с таким видом, словно хотел сказать: ну где ты видел еще таких девчат? И она его, видно, любила.
— Скажите, пожалуйста, — спрашивает у меня, — это очень опасно, что Левушка делает? Так я боюсь за него.
Но она не боялась. Он уже успел описать ей все в наилучшем виде. И потом в них обоих жила еще счастливая детская уверенность, что если вообще-то и бывают грустные истории на свете, то уж с ними ничего «такого» произойти не может.