Разная смелость
Шрифт:
Седов называл его своим «ангелом-хранителем». Отношения у них были удивительнейшие: никаких недомолвок, полная откровенность. Знаете, всегда ведь случается в работе такое, о чем хотелось бы промолчать. Ну, скажем, какая-то мелкая ошибка, небрежность. Идет летчик на аэродром, неточно рассчитал посадку и мазанул или «козла» дал. У всех бывают такие случаи, но иной гордец, глядишь, и «застыдится», промолчит или слукавит: холостые, мол, обороты велики. Седов непременно доложит: «Сегодня грубая вышла посадка». И механик с особым тщанием возьмется проверять стойки шасси. А это очень важно: не заметь он нынче трещинку, и завтра подлом, авария. Со своей стороны, и механик всегда честен. Рапортует пилоту о готовности машины; все проверено, все в порядке, но он обязательно добавит: «Был,
Вообще давайте договоримся: если я рассказывал вам о разной смелости разных пилотов, это вовсе не значит, что данные черты — хладнокровие, привычка к анализу или, скажем, опыт — только им свойственны. Так же, как и честность Седова. Я не к тому ее подчеркиваю, что-де остальные летчики бесчестны. Просто на этом примере мне хочется показать вам еще один род человеческой смелости — мужество правды.
Простая как будто вещь — верить людям. Но ведь он им жизнь вверял. Даже парашютист перед самым простым прыжком сам для себя укладывает парашют. А у испытателя посложней задания. И в случае ошибки экипажа (а она, конечно же, возможна) только ему, одному ему придется в воздухе «расхлебывать». Но Григорий Александрович, сколько я помню его, даже перед самыми сложными полетами не позволял себе проверять машину, хотя обычно основные агрегаты летчики все-таки проверяют.
Простая как будто вещь — всегда и всем говорить правду... Вы знаете, у Седова летная карьера началась неудачно. Он долго добивался, чтобы ему дали испытывать самолеты, наконец добился и на первой же машине потерпел аварию. Просто он потерял ориентировку, сел на дорогу, машина скапотировала, покорежила винт. Самого его стукнуло о приборную доску: все лицо разбил. Ну, ясное дело, нужна смелость, чтобы после этого снова идти на испытания, но это само собой. А я о другом говорю. Вызвали Седова к начальству, и он честно сказал: сам виноват. Самолет отремонтировали и через некоторое время опять дали ему. И новая неудача. На сей раз пришлось ему садиться на луг, он выбрал ровное место и шасси выпустил, чтоб сохранить машину, а канавки сверху не приметил... Обломки самолета оттуда даже не вывозили, летчик чудом уцелел. И снова вызвали его к начальству: «В чем дело?»
Вы поймите ситуацию. Он почти уверен был, что второй аварии ему не простят. С другой стороны, соври он, что мотор отказал, вполне могло бы сойти. Свидетелей-то нет: поди проверь, когда там одни обломки... Седов снова сказал: «Машина хорошая, а виноват я один. Заблудился». И его простили. За честность простили. И за смелость: оба раза он шел на вынужденную посадку с выпущенным шасси: себя не берег, старался уберечь машину. Снова его вернули на летное поле, и с той поры глубочайшая, возведенная в принцип честность стала основной чертой Григория Александровича.
Не могу и рассказать, как я уважаю его за это. Быть всегда честным — работа трудная, а в нашем деле особенно. Грубо говоря, никто ведь тебя не тянет за язык признавать свои ошибки. Летаешь-то ты один. И в случае аварии чаще всего остаешься единственным свидетелем. Если смалодушничаешь, умолчишь о своих промахах, никто не узнает о них. С другой стороны, признание это всегда бьет тебя по самолюбию. Тем более, что существует на свете паршивое племя завистников... Прилетает, скажем, Григорий Александрович с задания, все выполнено, все довольны. А он сам, по своему почину начинает копаться, анализировать, двигать логарифмической линейкой. И говорит. «Эх, зря я так сделал! Надо бы вот этак». Вывод его — всем нам наука. Но непременно найдутся любители позлословить: «Ага, ошибся Седов. Сам признал!» У Григория Александровича крупные случались неприятности на этой почве. А один руководитель полетов, я тому свидетель, даже отстранил его как-то от испытаний за «непригодность к испытательной работе».
Вы
Седов, вы знаете, лауреат Сталинской премии, Герой Советского Союза, Заслуженный летчик-испытатель СССР. У него на счету десятки посадок с заглохшим двигателем, он попадал в сложнейшие переделки, одним из первых он взял звуковой барьер. Если не ошибаюсь, именно он был первым человеком, который увидел воздух. Да-да, я не оговорился: столь уплотнился от скорости воздушный поток, что стал видимым — голубыми волнами набегал он на крылья самолета. Но когда я думаю сейчас о Григории Александровиче, то вижу, что больше всего он удивлял меня... отсутствием происшествий. «Летчик без происшествий» — так мы его звали.
Это тоже к вопросу о смелости. Вот вам пример, его и Седов часто приводил. Вылетели двое на испытание. У обоих вынужденная посадка. Один попал при этом в тяжелейшую аварию, самолет разбил вдребезги, но, рискуя собственной жизнью, спас экипаж. В общем, проявил, как говорится, чудеса героизма— было это красиво, эффектно и, главное, видно. А другой пилот презрел опасность и работал так хладнокровно, умно, расчетливо, что, несмотря на отказ двигателя, вернулся на аэродром. И даже развернулся на посадочную дорожку и сел нормально...
Кто проявил тут большую смелость?
Самолет, который вел у нас Седов, больше всего был, пожалуй, интересен новой системой управления. Прежде летчики управляли машиной с помощью мускульной силы, а тут работала целая система механизмов. Бустера были, помпы, электромоторы и прочее. Без них мы бы скорости звука не превысили. Сама геометрия рулей стала иной.
И вот на высоте двух тысяч метров, когда Григорий Александрович «обжимал» машину по скорости, она вдруг потеряла управление. Что-то там разладилось во всей этой сложной системе. Ручка «вспухла» от дрожи и забилась в руках, словно злая рыбина. Скорость он все-таки погасил. Секунды три это продолжалось. И Седов занялся экспериментами... Вы поймете сейчас, каким образом ему удавалось всякий раз уходить от происшествий. Меньше всего он думал в этот момент о себе: ах, мол, какой я несчастный, да что же со мной будет! Он просто работал. Решал логическую задачу: можно ли спасти машину? Если бы убедился, что нельзя, он бы выпрыгнул. Но сперва надо было испробовать все, что только возможно. И он там, в небе, начал репетировать разные варианты посадки. Снижался, будто земля перед ним, убирал газ, ручку брал на себя. И убедился: рули действуют, но очень слабо. Как говорят у нас, рулей ему «не хватало». Тогда он новые начал опыты, испробовал большую скорость. Выяснил, что в этом случае рули действуют несколько лучше. Принял решение: садиться. И пошел к земле на скорости, превышавшей все допустимые пределы.
После Григорий Александрович рассказал мне, что труднее всего ему было до высоты триста метров. Почему? Дилемма была: прыгать или не прыгать? Он ведь спокойно мог катапультироваться. А после трехсот пришло спокойствие: поздно стало прыгать. Он точно рассчитал время, в последний момент обеими руками рванул ручку на себя... И мы с земли видим: очень грубая посадка. Машина «откозлила», и еще, и еще. Знаете, как камень по воде: удар, удар, удар! Наконец покатила по бетонке. А когда он дал газ, съехала вдруг на траву. Ничего мы не поняли.